Битва в пути

— Рыбачь за двоих.

Рославлев ушел. Бахирев вместе с Зябликовым перечертил схему начисто и уже один написал письмо «О конструктивных просчетах в расчете противовесов» и краткое обоснование новой конструкции. Только после этого он пошел спать в пустую квартиру. Катя, как обычно, на месяц увезла детей в Евпаторию. Он спал недолго и проснулся ярким утром, невыспавшийся, но счастливый. Позвонил на завод. Несмотря на воскресный день, работа шла нормально. На столе лежало его письмо. Он перечитал, посмотрел чертеж и снова обрадовался простоте найденного решения. «Да, гриб, гриб боровик. Рославлев точно определил. Молодчага Зяблик! Сидел, молчал, стулья ломал — и вдруг на тебе! Надо рассказать Тине».

Ему бросился в глаза заголовок в воскресной областной газете: «Антимеханизатор из Ухабина». В статье громили Курганова за отказ от принципа механизации, за теоретическую безграмотность и деляческий практицизм в работе. Его обвиняли в том, что он призывает убирать зерновые с помощью серпов, а картофель — с помощью свиней. Статья была написана хлестко и убедительно. Если бы Бахирев не знал Курганова, он посмеялся бы над его загибами. Но он вспомнил секретаря райкома, такого простецкого на поверхностный взгляд и такого вдумчивого, целеустремленного в действительности. «Залежные земли, тока, молчание на колхозном собрании — все это и мне казалось легковесным, поверхностным, пока не разобрался. А разобрался и увидел, что как раз наоборот— ничто у него не случайно, все планомерно, все нацелено. Умен, а не умничает! Эти писаки, — подумал Бахирев об авторе статьи. — ищут «вумного вида» да «вумных фраз», а в его делах разобраться не способны. Наверно, у него серпы, и хавроньи тоже не попусту, в них тоже есть и цель и смысл. «Антимеханизатор»… Вряд ли во многих районах механизация проводится так продуманно. А ведь не побывай я сам в этом районе, не разберись на деле, поверил бы статье… Вот и обо мне, — может быть, создавалось у людей такое же превратное суждение. План при мне срывался, заработки у рабочих падали, противовесы стали лететь… Ну, теперь недолго! План перевыполнили, заработки поднялись, и противовесы не сегодня-завтра встанут на место. Гриб боровик найден!»

Как всегда в минуту душевного подъема, Бахирев особенно остро затосковал по Тине. Она живет, она ходит где-то там, на другом конце города. Он отчетливо увидел ее смуглые руки, ее крепкую и нежную шею. Нет, она не плод воображения. Она живая женщина.

Захмелевший от бессонных ночей и удачи, Бахирев не мог и не хотел ни размышлять, ни обдумывать, он был полон одним желанием: к Тине! Немедленно! Видеть ее не в цехе, не во время работы, не на людях. Быть с ней вдвоем на солнце, на воздухе. Прийти к ней не сраженным, не поверженным, впервые прийти к ней с победой. У него родилось опасение: «К чему это может привести? — И тут же он рассердился на себя: — К бесу осторожность, к бесу лишние размышления! Я хочу и могу ее видеть».

Он знал адрес Тины, взял такси и через полчаса сквозь зелень сада увидел ее тонкую фигуру. В голубом, сарафане и смешном маленьком переднике она сидела на корточках меж грядами.

Бахирев, не вылезая, высунулся из машины.

— Тина Борисовна!

Он видел, как она растерянно оглянулась и бегом побежала к машине.

— Что? Что случилось?

Руки у нее были в земле, первый еще розовый загар лежал на лице и открытых плечах, глаза сияли и синели так, что ему больно было смотреть в них. Каждый раз при встрече она казалась ему новей и краше, чем прежде, но никогда еще не была так юна и так мила ему.

— Мы нашли новую конструкцию противовеса. Из этого Зяблика будет толк… Поедем за город! — быстро и безо всякой последовательности сказал он.

— Сейчас… переоденусь.

— Нет… так.

— Руки! — Она протянула розовые пальцы, вымазанные в земле.

Он вытер их своим платком.

— Вы помните, как я вытирал вам пятно на лбу? Так, в тапках на босу ногу, с немытыми руками, она села рядом с ним в машину.

Он говорил ей о противовесах, о силах инерции, которые грозят бедствием, если не брать их в расчет; она слушала, как всегда понимая с полуслова, но когда они въехали в лес, он думал уже только о ней. Они отпустили машину и пошли по тропе, усыпанной хвоей и шишками. Сосны замерли от зноя, только смолы стекали по стволам и сохли, белея, будто засахариваясь, да шелушилась кора, и сухие, прозрачные чешуйки медленно падали на хвойный настил. Стоглазое и сияющее небо смотрело сквозь ветки. В смолистой тишине растворились и потонули противовесы, завод, программа. Только Тина была рядом, и вся она сливалась с хвойным лесом, так же, как синева меж ветвями, лучились ее глаза, так же, как сосны, тонки, стройны, золотисто-коричневы были ее руки, ноги, шея и даже так же чуть шелушилась кожа. Тина была ему роднее всех и понятнее всех на земле. Все в ней — от хрупких, по-девичьи выступающих ключиц до голубой жилки на лодыжке — казалось из века родным и единственно желанным. И в то же время он знал, что не смеет и никогда не посмеет прикоснуться к ней.

Эта раздвоенность чувств создавала такое острое напряжение, что он не мог говорить. Впервые в жизни испытывал он такую тяжелую, все вытесняющую жажду.

Ей вспомнились и темная ложа в клубе на первомайском вечере и пахнущее краской окно в комнате технологов.

«Если б хоть взял за руку…» Но когда он протянул руку, она в страхе отстранилась.

Она пыталась говорить что-то, он не отвечал, даже не слушал.

— Вы не слушаете? О чем вы думаете?..

Губы его были запечатаны. Он не смел говорить о том, о чем думал, и не мог сказать ничего другого. Умолкла и Тина. Она думала о том, в чем сама себе не сознавалась все эти месяцы. «Я люблю его. Я думала, что только могла бы полюбить. Но я давно люблю».

Тропинка привела их к заводскому дачному поселку., Зеленый забор с запертой калиткой стоял за пересохшей, превратившейся в ручей речкой.

— Там моя дача, — с трудом разомкнув губы, проговорил Бахирев.

Случайно или сознательно привел он ее сюда? Они остановились у берега. Солнце и синева отражались в ручье. Белые облака проплывали у самых ног. Ива окунала в воду тонколистые ветки. В траве золотились лютики. Две желтые бабочки вились над травой, над ручьем, над цветами. Их полет был беспечен и прихотлив, они подчинялись лишь зову солнца, трав, ручья. Бахирев топтался на берегу. Медленно и глухо спросил:

— Может быть, войдем?

Он ждал. Она знала, что ответ ее решит все. Шагнуть через этот ручей — значило перешагнуть через то, чем она дорожила последние годы. Отвернуться? Уйти? Но это значит: никогда… Она с завистью смотрела на двух желтых бабочек. Почему судьба отказала ей в том, чем счастливы даже такие создания? Испытать это хоть раз в жизни. Он молча следил за ее взглядом, читал каждую ее мысль, но не сказал ни слова, не пошевелился. Она смотрела в глубину ручья. Солнце спокойно лежало в плавном и ровном течении. Перешагнуть?.. Тонкий посвист опасности — словно пуля над ухом. Такое было однажды. Тогда оно ее миновало. А теперь? Мгновенно отчетливо ощутила: «Если это случится, все, что было до этого, обесценится и исчезнет. Если бы я любила его хоть немного меньше, можно было бы после забыть, не думать, уйти от памяти. Но я люблю. Перешагнуть — значит от всего, чем жила, уйти к тоске, которая все выжжет».

Она предвидела все, но будущее было далеко, а он был рядом. Рядом были сильные плечи, любимое, окаменевшее от напряжения лицо. И хитрый мозг уже вел ее туда, куда ей хотелось, уже подсказывал ей: «Только раз в жизни… Кому от этого будет плохо? Только тебе! Но ты не побоялась бы и умереть за него. Почему же ты так боишься этого?»

Она оглянулась на Бахирева, и решилась, и снова взглянула в ручей. Небо посмотрело на нее из глубины. Она перешагнула через него. Под ногами мелькнуло опрокинутое солнце.

Они молча садом прошли в полупустую комнату. В комнате стояли плетеное кресло, тахта, и у тахты пара ночных вышитых туфель. Туфли были вышиты руками той женщины.

Тина распахнула раму и встала к окну. Тяжелый, шмель влетел в комнату.

Дмитрия не было слышно. Он не двигался. Потсм она услышала его хриплый голос:

— Я никогда ни одной женщины не любил, кроме тебя. Я никого, никогда, кроме тебя, не полюблю. Но я… никогда… не брошу семью.

Она невольно и горько улыбнулась. Как она знала его! Как она понимала эту потребность в честности! Даже сейчас, в этом насквозь ложном положении, он пытался как-то соблюсти честность.

«Максимум из возможного минимума честности…» — подумала она. Она любила его даже за эту нелепую попытку.

— Я знаю это. Разве я полюбила б тебя, если бы ты был из тех, что бросают детей? — сказала она. — Не терзай себя. Наше счастье такое короткое… Так пусть оно будет полным!

Она услышала его шаги за спиной. Как тяжело, как медленно он шагал! Но руки его были нетерпеливыми, а губы пересохшими от многолетней жажды. Она поняла, что вся ее жизнь была лишь ожиданием его прикосновения.