Битва в пути

— Вот как! А для чего же существуешь ты и в чем твоя функция?

— Функция главного инженера завода — видеть перспективы производства и вести его к этим перспективам.

Коряга не желала ложиться в указанном ей направлении. У коряги, оказывается, существовали собственные планы и устремления. В туповатой строптивости «нового» было что-то и раздражавшее и веселившее Вальгана. Секунду Вальган колебался, какое из двух направлений выгоднее, выбрал второе и, вскинув голову, расхохотался.

— Я не собираюсь делать из тебя диспетчера и не посягаю на перспективы! — Он перестал смеяться и продолжал с мягкой усмешкой: — Все мы мечтаем, друг! Ленин мечтал и нам наказал! И я вот тоже размечтался над твоими планами до рассвета. А на рассвете звонок. Встал конвейер! Вот как. Ночь придет — опять помечтаем! А днем… Друг дорогой, мы же зарплату получаем! Работать надо. Жать программу. Выпускать тракторишки. — Он подошел к Бахиреву и положил на его плечо горячую ладонь. — Устал я один, ей-богу. Из периода ориентации ты вышел с честью. Пора тебе подключиться вплотную. Заедает же!.. Помогай!

Гибкость ума, с которой Вальган изменил положение и овладел им, была несвойственна Бахиреву и вызвала в нем чувство, похожее на зависть. «Другой бы полез в бутылку. Уперлись бы мы лоб в лоб, как два барана. А этот развернулся на ходу — и снова кум королю! И вот шагаю по следам коленвала! У такого небось зашагаешь!»

Цветок, посланный Бахиреву, уронил одно огненное соцветие и набирал второй, еще твердый бутон, а планы Бахирева лежали без действия.

«Хоть бы такую мелочь, как вкладыши, удалось сдвинуть с места».

Обычная, но ненавистная Бахиреву производственная текучка захлестывала его. Он жил двумя напряженными и противоречивыми жизнями — внешней и внутренней. Видимая всем жизнь его заключалась в том, что он не всегда продуманно и тактично решал очередные и насущные вопросы. Внутренняя, скрытая от всех жизнь заключалась в непрерывном ощущении, что так работать нельзя, и в жадном совершенствовании заветных планов. Он переживал небывалые дни. Все прошлые годы теперь казались ему лишь периодом подготовки и накапливания сил к предстоящей деятельности. Сейчас наступил период реализации накопленного. Он правдами и неправдами освобождал время для своих расчетов и, когда его отрывали, испытывал боль и ярость. Переполненный большими замыслами и внутренней уверенностью, он забывал о том, что люди не знают ни этих замыслов, ни этой уверенности.

Число его стычек с людьми возрастало, а он не придавал этому значения. «Лес рубят — щепки летят», — повторял он. Он затеял рубить большое дерево, и щепки полетели при первых ударах топора. Люди вроде Вальгана или Рославлева, несмотря на его промахи, чувствовали в нем человека немалого калибра и следили за ним с интересом. Люди более ограниченные мерили его своей мерой, а по малому своему росту не могли видеть «большого дерева», которое задумал рубить Бахирев, «щепки» же казались им непомерно велики. Таким людям Бахирев представлялся человеком тупым и зазнавшимся.

Это были две крайние и малочисленные категории. Большинство же заводских людей, не зная Бахирева, могли судить о нем лишь понаслышке. Но Рославлев, Вальган и им подобные занимались делом, а не пересудами. Обильные порочащие Бахирева слухи сеяли люди второй категории. Нежелание главного инженера что-либо опровергать, объяснять было хорошей почвой для этих слухов, и те, кто не знал его лично, невольно подпадали под их влияние.

Бахирева это не беспокоило. Когда Чубасов говорил ему: «Ты бы потактичнее, поосторожней с людьми…», Бахирев отвечал: «Осторожность — это по твоей части». Бахиреву претили и сдержанные жесты и мягкий голос парторга. По мнению Бахирева, парторг должен прежде всего обладать смелостью, а определяющей чертой Чубасова была осторожность.

Чубасов еще помнил себя непутевым «Колькой чубчиком», одним из тех мальчишек, что залезают в чужие сады, дразнят учителей и зачитываются на уроках Майн-Ридом. Как произошла трансформация характера, он и сам не мог бы рассказать. Он помнил, как однажды, после школьного вечера, его отец, знатный сталевар, сказал ему:

— Эх ты… отецкий сын! Поглядел я на твоих товарищей. Каждый сам своей цены стоит. Один отличник, другой декорации малюет, третий жарит на пианино. Один ты у меня только по отцу и ходишь: «Чубасов сын» да «Чубасов сын»! А что ты есть сам по себе?

Потом «Чубасова сына» выбрали звеньевым в пионерском звене. Здесь он по-новому использовал свое умение лазить, бегать и передразнивать: он проводил спортивные занятия и репетировал скетчи. Малыши-пионеры ходили за ним табуном. И он уже не мог лазить в чужие яблоневые сады и получать двойки по физике.

Сперва все его достижения не выходили за пределы лагеря и пионерских сборов. Дома он по-прежнему сутулился, ходил в мятой рубашке и кое-как накидывал на постель одеяло. Он и сам не заметил, когда подтянутость вошла в его кровь и плоть. В школе за ним укоренились прозвища «Коля справедливый», «Коля правильный», «Коля-интеллигент».

Отец был доволен. Ему нравилось, что у него, не очень грамотного и грубоватого, сын растет книголюбом, отличником, любимцем учителей. Он водил своих гостей в комнату сына и говорил им как будто мимоходом, но с тайной гордостью:

— Колькина библиотека… Больше тысячи томов. По-немецки тоже читает… Интеллигент! — Он показывал на полку с немецкими книгами.

Но, к удивлению. Коли, часть соклассников стала относиться к нему пренебрежительно. Прозвище «Коля правильный» они заменили прозвищем «Дважды два — четыре».

Собираясь на вечеринку в складчину, они нарочито громко говорили:

— А «Дважды два — четыре» мы звать не будем. Ну его!

Таких было мало, но он хотел, чтоб таких не было совсем… Он уже знал, что «правильность», над которой они подсмеивались, стоит немалого напряжения ума и воли. Надо было заставить их уважать себя.

Отец сказал ему, как всегда, коротко:

— Ты все на принцип да на сознание. Надо ж еще и морду бить!

Так появился в секции бокса Дворца культуры юноша, тонкий, хрупкий и красивый, как девушка. Он настойчиво отрабатывал крюки, хуки, апперкоты и настойчиво выходил на ринг, на тренировочные бои с сильнейшими партнерами. Он знал свою слабость. Он знал, что будет бит любым товарищем по секции, и в то же время у него была твердая уверенность, что он сможет добиться победы.

Он думал:

«Кроме костей и мышц, у человека есть еще бесстрашие, воля, ум. Буду битым, но не побитым».

Он шел драться за те «правильные» качества, которые пытались высмеять. С трудом добился он допуска к первым соревнованиям. Его партнер был много сильнее, но и страх, неизбежный у новичков, владел им сильнее. Чубасов шел на ринг так, как идут на операцию: «Боль неизбежна, поэтому о ней не надо думать».

Соленый вкус во рту, тошнота, гул в голове и мысль: успеть подняться, успеть встать хотя бы в последнюю минуту. Он почти ползком добирался до середины ринга и все-таки поднимался на ноги и, едва поднявшись, упорно, но слепо, бессмысленно, безнадежно пытался атаковать. Те качества, на которые он надеялся, — бесстрашие, воля и ум — кулаки противника выбили из него. Он ушел с ринга и «битым» и «побитым». Но стойкость, с которой он держался, удивила знатоков. В течение немногих месяцев он упорно добивался участия во всех молодежных соревнованиях и неизбежно выходил побитым. Но схватки, в которых он участвовал, отличались жестокостью и яростью. Безрезультатные, но яростные наскоки тонкокостного паренька с девичьим лицом раздражали партнера. Тренер говорил, что эти схватки интересны в одном отношении — поучительна выдержка побитого.

А он учился одному — учился не теряться, думать, сохранять ясность мысли даже в ту секунду, когда от удара противника меркнет свет и земля плывет под ногами.

«У каждого из боксеров, даже у сильнейшего, есть свои промахи, свои слабости в расчете, в тактике боя. Если я не могу взять силой мышц, я должен взять силой тактики и расчета».

Он стал усиленно отрабатывать удары левой рукой.

К общегородским соревнованиям его допустили только потому, что тренеру хотелось продемонстрировать с его помощью некоторые приемы защиты и стойкость в борьбе против сильнейшего.