Битва за Рим (Венец из трав)

– Ты говоришь, накануне еще одной войны, жестокой и долгой? – благодушно переспросил Марий. – Но это же чушь, Луций Корнелий! Я разгромил бы Митридата за один сезон.

Сулла почувствовал себя усталым.

– Гай Марий, ну почему ты не можешь понять, что у Рима нет денег? Рим – банкрот! Мы не можем позволить себе держать на полях сражений двадцать легионов! Война против италиков повергла нас в безнадежные долги! Казна пуста! И даже великий Гай Марий не сможет разгромить такую мощную армию, как у Митридата, за один сезон, если у него будет всего лишь пять легионов!

– Но я могу заплатить за несколько легионов сам, – заявил Марий.

– Как Помпей Страбон? – нахмурился Сулла. – Но когда ты оплачиваешь легионы сам, Гай Марий, они принадлежат тебе, а не Риму.

– Чепуха! Это означает всего лишь, что я предоставил свои средства в распоряжение Рима.

– Вот это – действительно чепуха. Это означает всего лишь, что ты предоставил средства Рима в свое распоряжение, – резко возразил Сулла, – ведь ты поведешь свои легионы!

– Иди домой и успокойся, Луций Корнелий. Ты огорчен утратой своего командования.

– Я еще не утратил своего командования, – резко отозвался Сулла и взглянул на Юлию. – Ты знаешь свои обязанности, Юлия из рода Юлиев Цезарей. Так выполни их во имя Рима, а не Гая Мария.

Она проводила гостя к двери, сохраняя невозмутимое выражение лица.

– Пожалуйста, не говори ничего больше, Луций Корнелий. Я не могу расстраивать своего мужа.

– Во имя Рима, Юлия, во имя Рима!

– Я жена Гая Мария, – произнесла она, открывая дверь, – и мой первый долг – это он.

«Ну, Луций Корнелий, ты зря старался, – говорил себе Сулла, пока спускался к Марсову полю, – он такой же сумасшедший, как пифийский оракул в приступе священного бешенства. Его никуда не допускают, ему ничего не позволяют, но его и не останавливают. И так будет продолжаться до тех пор, пока я не возьму на себя этот труд и не остановлю его».

Выбрав длинный кружной путь, Сулла направил стопы не домой, а к младшему консулу. Его дочь теперь стала вдовой – с новорожденным мальчиком и годовалой девочкой.

– Я просил моего младшего сына взять себе имя Квинт Пятый, – говорил младший консул, и слезы беспрепятственно катились по его лицу, – и, конечно, у нас остался сын моего дорогого Квинта, который тоже когда-нибудь станет консулом.

Корнелия Сулла не показывалась.

– Как моя дочь? – спросил Сулла.

– Ее сердце разбито, Луций Корнелий, но у нее есть дети, и это хоть какое-то утешение.

– Как это все ни печально, Квинт Помпей, – жестко сказал Сулла, – но я здесь не для того, чтобы рыдать. Поверь, я знаю, о чем говорю. В подобные моменты человеку не хочется заниматься ничем, что касалось бы внешнего мира. Я знаю это, потому что пережил утрату собственного сына. Но к сожалению, мир вокруг нас никуда не делся. Я вынужден просить тебя прийти ко мне завтра на рассвете. Мы должны посовещаться.

Затем Сулла, преодолевая крайнюю усталость, потащился вдоль края Палатина в свой собственный, такой красивый новый дом, где обеспокоенная новая жена встретила его слезами радости, увидев, что он цел и невредим.

– Никогда не беспокойся обо мне, Далматика, – сказал ей Луций Корнелий Сулла, – мое время не пришло. Я еще не выполнил того, что предначертано мне судьбой.

– Наш мир рушится! – вскричала она.

– Нет, пока я жив, – ответил Сулла.

Он спал долго и без сновидений, как спят обычно люди намного более молодые, чем он, и проснулся перед рассветом, совершенно не представляя, что ему следовало бы делать. Это опустошенное состояние никогда не беспокоило его раньше. «Я всегда поступаю лучше тогда, когда действую под диктовку Фортуны», – подумал Сулла и устремился навстречу наступающему дню.

– Если этим утром примут закон Сульпиция о долгах, число членов Сената сократится до сорока. Недостаточно для кворума, – уныло заметил Катул Цезарь.

– Но мы можем рассчитывать на цензоров, не так ли? – поинтересовался Сулла.

– Да, – ответил великий понтифик Сцевола, – ни Луций Юлий, ни Публий Лициний долгов не имеют.

– Тогда мы должны действовать, исходя из предположения, что Публию Сульпицию еще не пришла в голову мысль, что цензоры могут набраться мужества и пополнить собой Сенат, – продолжал Сулла. – Когда он поймет это, то предложит другой закон, не такой определенный. Тем временем мы попытаемся освободить наших изгнанных коллег от долгов.

– Я согласен, Луций Корнелий, – заявил Метелл Пий Поросенок, который прискакал из Эзернии, едва только услышал о том, что вытворяет в Риме Сульпиций. Он уже успел переговорить с Катулом Цезарем и Сцеволой. Метелл раздраженно потряс кулаками: – Если бы эти глупцы одалживали только у людей своего круга, они могли бы рассчитывать на прощение долгов, по крайней мере в настоящее время! Но мы попались в собственную ловушку. Сенатор, нуждающийся в деньгах, слишком мало заботился бы о том, чтобы вернуть свой долг другому сенатору. И потому он отправлялся к худшему из ростовщиков.

– Я все еще не понимаю, почему Сульпиций набросился на нас за это? – капризно спросил Антоний Оратор.

– Марк Антоний, мы можем никогда не узнать причину, – ответил Сулла с большим спокойствием, – сейчас это даже неважно – почему. Намного важнее то, что он это сделал.

– Да, но как мы сможем избавить изгнанных сенаторов от долгов? – забеспокоился Поросенок.

– С помощью фонда, как мы уже договаривались. Необходимо создать комитет по управлению этим фондом, а Квинт Лутаций мог бы стать его председателем. Не существует такого должника-сенатора, который бы имел наглость что-то утаить от него.

Мерула, фламин Юпитера, хихикнул, с виноватым видом прикрыв свой рот.

– Я извиняюсь за свое легкомыслие, – проговорил он дрожащими от смеха губами, – но если бы мы были более благоразумными, то постарались бы избежать ужасного зрелища… Луция Марция Филиппа стали бы вытаскивать из долгового болота – вы только представьте себе! Мало того, что его долги больше всех остальных, вместе взятых, но, заплатив их, мы бы не увидели его в Сенате. Я думаю, что если мы о нем случайно забудем, то последствием такого поступка станут лишь мир и спокойствие.

– Да, мысль замечательная, – вежливо согласился Сулла.

– Ты беспокоишь меня, Луций Корнелий, своей политической беспечностью, – возмутился Катул Цезарь. – Не имеет значения, что мы думаем о Луции Марции. Факт остается фактом: он – представитель древней и знаменитой фамилии. Его пребывание в Сенате должно быть сохранено.

– Ты прав, разумеется, – вздохнул Мерула.

– Тогда решено, – сказал Сулла, слегка улыбаясь. – Что касается остального, то мы можем только ждать развития событий. Кроме того, я думаю, что настало время сократить период feriae. В соответствии с религиозными правилами законы Сульпиция уже более чем недействительны. И у меня зародилась мысль, что нам надлежит позволить Сульпицию и Гаю Марию думать, будто они выиграли, а мы бессильны.