Битвы за корону. Три Федора

– Про иные, – буркнул он. – И твое счастье, что о них покамест окромя меня никому неведомо. Сам-то не хочешь повиниться? А то эвон сколь ты в Малом совете речист в своих оправданиях да пояснениях, а предо мною молчок.

Я недоуменно почесал в затылке, совершенно не представляя, на что он намекает. Увы, но и этот невинный жест он истолковал превратно, решив, будто я колеблюсь.

– Напрасно боишься, – поощрил он меня к откровению. – Памятуя о дружбе старой, да о заслугах твоих былых, я тебе многое прощу, поверь, – и почти просительно добавил: – Повинись, пока не поздно.

– Прежде чем многое простить другу, подумай: друг ли тот, кто многое допустил, – не удержался я от напоминания о его поведении на Малом совете. – А касаемо вин, то мне перед тобой виниться не в чем.

– Совсем не в чем? – недобро прищурился он.

– Нет за мной ни одной тайной вины, – твердо ответил я. – А если оговор какой, то сам о нем и скажи.

– Да какой там оговор, – досадливо поморщился Федор. – Чай, я и сам не ослеп и не оглох….

И понеслось. Мол, он давно подметил, как я его отовсюду оттесняю и отодвигаю, чтоб православный люд мною одним любовался. Перечень моих вин начался с зимы, точнее с посещения Дмитрием Костромы, когда я постоянно стремился увести государя к себе в терем. Далее поход в Прибалтику и… герцогский титул, не полученный Годуновым именно потому, что не давать его уговорил Марию Владимировну именно я. А насмешки, чинимые мною над ним? Это ж додуматься надо – обрядить простого кожемяку Емелю в платье престолоблюстителя?! Иначе как глумлением такое не назовешь….

Всего вороха обвинений перечислять не стану, скажу лишь, что они были такими же глупыми и надуманными, а если кратко, то сводились к тому, что я решил заграбастать себе всю славу победителя.

Моя попытка детально и взвешенно дать пояснения провалилась. Он отмахнулся и от предложения взять и почитать труд князя Ивана Хворостинина, который, судя по тому, о чем меня неделю назад расспрашивал автор, близился к завершению. Мол, там все ясно сказано о его мудром отказе от герцогского титула. Я даже процитировал Федору часть заголовка. Получился он у Хворостинина длинным и неудобоваримым, строк на десять, больше напоминая на мой взгляд некую аннотацию. И хотя по моему настоянию князь его сократил, все равно полностью по памяти я его воспроизвести не смог – слишком длинно.

– Повесть о великих деяниях государя Федора Борисовича, его бескровном походе, свершенном им в лето 7113-е от сотворения мира, славном покорении им Эстляндии…., – бодро начал я и досадливо посетовал, – а дальше выскочило из головы, уж не серчай, – и посетовал. – Что-то часто я каюсь в последнее время. Не иначе, как на покой пора твоего учителя, а? – и выжидающе уставился на него.

И снова получилась промашка. Не стал он меня уверять, чтоб я и не помышлял о таких глупостях, ибо моя голова очень даже ничего и не раз ему пригодится. Вместо этого он, согласно кивнув, многозначительно ответил:

– И о том я помыслю. А читать не собираюсь – недосуг.

Такая же судьба постигла и прочие мои оправдания. Их он особо и не слушал, с минуту, не дольше, после чего отмахнулся и досадливо заметил, будто ему и без того ведомо, что я вертляв, яко бес на заутрене и могу на пяти овинах рожь молотить.

– Насчет моей вертлявости тебе поди Романов подсказал? – осведомился я и… попал в точку. Годунов вздрогнул и недовольно пробурчал:

– А то не твоя печаль. Мир не без добрых людей.

– Хорош добрый человек, – хмыкнул я. – Ой, хорош! Или ты не замечаешь, как он тебя своими людьми обложил? Еще одного такого добряка добавить и тебе никаких врагов не понадобится.

– А ты не надсмешничай! – озлился Федор. – И неча напраслины на него возводить. Что было, то быльем поросло и ежели имелась у него какая вина перед моим батюшкой, дак он за нее давно и с лихвой расплатился. И потом вина вине рознь. Твоя-то похлеще.

– Похлеще?! – изумился я, вытаращив на него глаза.

– Знамо, – подтвердил он. – Сказано в народе: «В коем чине призван, в том и пребывай!» А тебе все мало. Запамятовал ты, князь, что малое насытит, а от многого вспучит. И вина у тебя в сравнении с ним куда тяжельше.

– И в чем она?

– А сам не желаешь признаться? – уточнил Годунов. Я молча замотал головой. – Жаль. Ну, будь по-твоему, – он тяжело вздохнул и, решившись, выпалил. – Язык у тебя без костей, вот что! На кой ляд ты на пирах своим гвардейцам похваляешься, будто один ляхов со свеями побил? Мол, государь вовсе ни при чем, и делал токмо то, что ты ему сказывал, ровно он мишка на цепи у скомороха, – и, видя мои выпученные от изумления глаза, замахал на меня руками. – И молчи об оговоре, князь, молчи за-ради Христа! Ежели бы мне оное боярин Романов поведал – одно, но я ж таковское на торжище слыхал. И не от простых людишек, а от твоих гвардейцев.

– Да не могли они такого говорить! – заорал я.

– А мне кому повелишь верить, своим ушам с глазами, али твоим речам? – горько спросил он. – Скажешь, и о том не похвалялся, что коль один государев шурин сумел на себя шапку мономашью надеть, так отчего бы и зятю государеву тож царем не стать.

От несправедливости, но больше от того, что в эту нелепицу поверил Годунов, у меня перехватило дыхание. А Федор не унимался:

– А к твоим словесам у меня и еще кой чего имеется, – и он, выдвинув ящик стола, извлек оттуда свиток, протянув его мне. – Сам зачти.

Я развернул и недоуменно уставился на текст. Явная латынь. Хотя нет, судя по сочетанию букв, в словах уйма шипящих. Значит, польские.

– Ляшскому языку не обучен, – проворчал я, возвращая его обратно.

– То Жигмунд тебя благодарит, – криво усмехнувшись, пояснил Годунов.

– Меня?! За что?!

– За то, что ратников его не побил, – начал перечислять Федор, – да за то, что Ходкевича с Сапегой без выкупа отпустил. А еще сказывал, что уговор твой с ним в силе и ежели кто из бояр твоему становлению на трон воспротивится, так он уже рать приготовил. Небольшую, всего в семь тысяч, зато отборную. А в конце сетовал, что не в силах подсобить покамест твоим сердешным делам. Мол, он, конечно, отписал эрцгерцогу Фердинанду, прося в твоем сватовстве не отказывать, но тот проведал, что ты в православие перешел. Зато ежели ты пообещаешь сызнова в латинство перекреститься, чтоб со своей невестой одной веры стать, тогда…, – он осекся и горько спросил: – Что ж ты творишь-то, княже? Я ить тебя за старшего брата держал, ты для меня был как…. Так почто сам все загубил?

Голос его дрожал от сдерживаемых рыданий. Я недоуменно всмотрелся в его лицо. Нет, не показалось. Действительно глаза увлажнились. Да и вообще, такая тоска в них проглядывает, словно он меня… даже не знаю, как сказать. Чуть ли не похоронил. А вот и слезинка выкатилась, побежав по левой щеке. И следом другая, по правой. Но Федор держался, вцепившись побелевшими пальцами в край стола.

– Молчишь? – горько осведомился он. – Выходит, нечего тебе сказать в оправдание.

– Мой отец советовал никогда не оправдываться. Друзьям это не нужно, а враги не поверят, – тихо произнес я. – Если бы мне принесли такую грамотку, я бы сразу решил, что она поддельная.

– Проверил, – мрачно кивнул он. – Печать подлинная, сличили. И сыскали ее не у кого-то – у твоего гвардейца, да в потайном месте, в шапке зашита. И пояли его простые порубежники, потому про злой умысел супротив тебя не поминай.

– А точно ли мой гвардеец? – усомнился я.

– Твой, твой, – подтвердил он. – Опознали-то его твои же людишки. Да не из простых он у тебя был – из тайных. Ондрюша Иванов, – и впился глазами в мое лицо.

– Верно, есть такой, – кивнул я. – Но мне таить нечего. Я его и впрямь посылал, но не к Сигизмунду. А впрочем, что я говорю, ты ж сам его слышал.