Благие знамения (Добрые предзнаменования)

Китобойное исследовательское судно «Каппа-маки» [118] искало ответ на строго научный вопрос: «Сколько китов можно поймать за неделю?»

Только вот сегодня им не встретилось ни одного кита. Экипаж старательно пялился на пустые экраны, которые благодаря применению хитроумной техники могли заметить любой морепродукт, превышающий размерами сардину, и вычислить его ценность с учетом международных цен на нефть. Изредка мелькавшая на экранах рыба проносилась мимо так стремительно, словно боялась куда-то опоздать.

118

«Каппа-маки»— суши-ролл с огурцом ( Примечание редактора).

Капитан побарабанил пальцами по консоли. Он опасался, что вскоре ему придется запустить собственный исследовательский проект, чтобы выяснить перспективы некой статистически малой выборки капитанов китобойных судов, которые возвращаются в порт на специализированном судне, совершенно лишенном лабораторных материалов. Хотелось бы узнать, как поступят с таким капитаном. Может, его запрут в отсеке с гарпунной пушкой, рассчитывая на то, что он совершит последний благородный поступок.

Но так же не бывает. Должно же быть хоть что-то.

Штурман вывел на экран карту и воззрился на нее.

— Достопочтенный господин? — сказал он.

— В чем дело? — раздраженно спросил капитан.

— Кажется, у нас прискорбная неисправность прибора. Морское дно в этом районе должно находиться на глубине двух сотен метров.

— Ну и что?

— А прибор показывает 15 тысяч метров, достопочтенный господин. И глубина все растет.

— Что за чушь. Такой глубины не бывает.

Капитан сердито глянул на сверхсовременную технику, стоившую миллионы иен, и шарахнул по ней кулаком.

Штурман нервно улыбнулся.

— Ах, господин, — сказал он, — смотрите-ка, становится мельче.

Под толщей вод, в глубинах потаенных,как было известно Азирафаэлю и Теннисону, Вдали от волн, ветров и сотрясений / Спит кракен.

И сейчас он просыпался.

Он медленно поднимался из бездны, и миллионы тонн океанского ила низвергались с его боков.

— Смотрите, — сказал штурман. — Уже три тысячи метров.

У кракена не было глаз. Там, внизу, ему не на что было смотреть. Но поднимаясь все выше и выше из студеной воды, он улавливал высокочастотные шумы моря, все скорбные крики и свисты китовой песни.

— Так, — сообщил штурман, — дошли до тысячи метров.

Кракен недоволен.

— Пятьсот метров?

Плавучий рыбозавод качается на внезапно вздыбившейся волне.

— Сто метров?

Что это за крошечная металлическая штуковина на поверхности? Кракен делает легкое движение.

И десять миллионов любителей суши взмолились об отмщении.

Распахнувшиеся окна вломились в комнату. Но началась не гроза, началось нечто более страшное. Лепестки жасмина, кружась по комнате, взметнули в воздух вихрь карточек с пророчествами.

Ньют и Анафема прижались друг к другу, отступив от перевернувшегося стола к стене.

— Дождались, — пробормотал Ньют. — И что, Агнесса предсказывала такое?

— Она говорила, что он вызовет грозу, — сказала Анафема.

— Да это же чертов ураган. Может, она сообщила, что произойдет дальше?

— У № 2315 отсылка на № 3477, — сказала Анафема.

— И в такое время ты помнишь такие детали?

— Раз уж ты упомянул об этом, то да, — сказала она и протянула карточку.

Ньют перечитал предсказание еще разок. Снаружи доносился такой скрежет, словно по саду кружились листы рифленого железа (а они и кружились).

— Предположим, это означает… — медленно начал он, — что мы вдвоем… включены в программу? Ваша Агнесса, похоже, любила пошутить.

Трудно обхаживать даму, если к ней в качестве дуэньи приставлена пожилая родственница; как известно, они склонны ворчать или хихикать, стрелять у вас сигареты или — самое худшее — вытаскивать альбом с семейными фотографиями, а уж такое оружие в войне полов следовало бы запретить Женевской конвенцией. Но гораздо труднее, когда родственница уже лет триста как мертва. Образно выражаясь, Ньют уже заякорил лодку с определенными видами на Анафему; и не просто заякорил, а поставил в сухой док на просушку, подремонтировал там и тут, подкрасил свежей краской и соскреб все ракушки с днища. Но мысли о ясновидении Агнессы не давали ему покоя: они словно буравили его затылок и окатывали его либидо ведрами холодной воды.

Он даже лелеял идею пригласить Анафему в какое-нибудь кафе, но ему жутко не нравилось то обстоятельство, что какая-то ведьма времен Кромвеля сидит в своем домике три века назад и смотрит ему в рот.

Ньют пребывал как раз в том мрачном настроении, в каком люди сжигают ведьм. Его жизнь и так была достаточно сложной, чтобы ею еще манипулировала через века какая-то безумная старушенция.

Каминная решетка громыхнула с такой силой, словно обрушился кусок дымовой трубы.

И тут он вдруг подумал: «Да нет в моей жизни совершенно никаких сложностей. И я вижу это так же ясно, как видела Агнесса. Впереди недолгий и простой путь к раннему выходу в отставку, подаркам сослуживцев, прекрасной уютной квартирке, спокойной пустоте смерти. Если, конечно, мне не суждено умереть под руинами этого дома во время возможного конца света.

У ангела, записывающего добрые и грешные поступки, не будет со мной никаких проблем, ведь на всех страницах моей жизни записано: „См. выше“. То есть, по большому счету, я вообще ничего не делал. Я не грабил банков. Никогда не нарушал правил парковки. Никогда не пробовал блюд тайской кухни…»

…Где-то с веселым стекольным звоном взорвалось очередное окно. Анафема обняла Ньюта со вздохом, в котором вовсе не слышалось огорчения.

«Я так и не побывал в Америке. И во Франции не побывал, Кале не считается. Так и не научился играть ни на одном инструменте».

Радио умолкло, поскольку электропроводка наконец оборвалась.

Ньют зарылся лицом в ее волосы.

— Я так и не…

Раздался тихий звон.

Шедвелл, который был занят тем, что вносил новые записи в платежные документы, поднял глаза, остановившись на середине подписи ефрейтора армии ведьмоловов Смита.

Оглядев комнату, он заметил, что булавка Ньюта больше не блестит на карте.

Бормоча что-то под нос, он сполз со стула и, пошарив по полу руками, нашел выпавшую булавочку. Еще раз протерев острие, Шедвелл воткнул ее обратно в Тадфилд.