Благодетельница (сборник)

– Дорогие ветераны, – произнес он еле слышно и беспомощно взмахнул невероятно длинными руками. – Проходите, пожалуйста.

Юноша посторонился, уступая дорогу.

– Наконец-то! – послышались ворчливые голоса, и вся компания попыталась протиснуться в дверь разом.

– Граждане, граждане! – растерялся молодой человек. – Не волнуйтесь, заказов на всех хватит.

– Шустрые старички, – усмехнулся Владимир Петрович. – Ну что, пошли? – Он подставил приятелю руку.

Изнутри синагога походила на помещение, попавшее в современность из времен разрухи. Бедность и запустение разъедали стены древнего здания. Дух и традиция постепенно покидали этот храм, где еще совсем недавно на веселые еврейские праздники собирались толпы народу.

– Сюда, сюда, пожалуйста. – Молодой человек в ермолке направился к небольшому столику. Он разложил складной стул и, проверив руками его прочность, осторожно сел. – Ваши талоны, пожалуйста.

Прямо над его головой на толстых, крепких гвоздях болтались раздутые целлофановые мешки. Молодой человек брал талончик, отмечал что-то в разложенном перед ним журнале, снимал с гвоздя мешок и, пробормотав загадочное слово – аксамех, – торжественно протягивал его ветерану.

Через десять минут ветераны кончились. Владимир Петрович и Зиновий Львович, несколько разочарованные незначительным весом посылки, оказались на улице.

– Вов, мы сейчас во дворик зайдем, – предложил Гольдберг, – посидим немного, а заодно посмотрим, чем нас порадовали из Израиля.

– Давай, – согласился Владимир Петрович. – Надо передохнуть, а то я до дома не доеду.

Друзья свернули в первый попавшийся двор, на проржавевшей детской площадке нашли лавочку.

– Ну, слава богу! – вздохнул Владимир Петрович и тяжело опустился на ощерившееся занозами сиденье.

Зиновий Яковлевич, неудобно покрутившись на одной ноге, тоже сел, опираясь на плечо товарища.

– Ну, давай, доставай свои сокровища. – Зябкин нетерпеливо толкнул приятеля в бок.

Зиновий Львович раскрыл целлофановый пакет и стал раскладывать его содержимое на лавке.

– Все, – сказал он, для убедительности перевернув пакет, и потряс им в воздухе.

Сначала неуверенно хохотнул Владимир Петрович, ему в тон весело крякнул Зиновий Яковлевич. Друзья переглянулись. Гольдберг от смущения потер указательным пальцем переносицу.

– Синагога – серьезное учреждение! – Владимир Петрович хлопнул себя культяпкой по колену и захохотал.

– Хе-хе-хе-хе… – подхохатывал ему вторым голосом Зиновий Львович.

На лавке лежали пакет гречки, банка лосося, банка зеленого горошка и пакет сахара.

Любонька моя

Любасик сидела на стуле ровно, робко сжав колени. Она даже не решалась положить ногу на ногу, как поступала обычно в присутствии мужчин, когда хотела выставить напоказ сильные, плотные ноги. Тогда короткая юбка слегка приподнималась, и становились видны кружевные резинки от чулок. Но здесь было совсем другое дело. Напротив нее сидел человек лет пятидесяти с серьезным, даже можно сказать сердитым лицом, и смотрел на Любасика строго, как смотрит учитель на провинившегося ученика. Любасик робела и ерзала на стуле, совершенно не зная, куда себя деть.

«На кой черт я согласилась идти к этому психотерапевту? – с досадой думала она, глядя куда-то под стол. – Вечно эта Верка чего-нибудь придумает, а я, как дура, соглашаюсь». Ей захотелось подняться и убежать, просто так, без всяких объяснений, выскочить за дверь, и все. И когда она уже совсем было решилась осуществить этот маневр, вдруг послышался мягкий, как пух, голос Евгения Марковича (так звали психотерапевта).

– Вы, Любовь Семеновна, расслабьтесь и не волнуйтесь. Чаю хотите?

От этого удивительного голоса Любасик мгновенно оттаяла, напряжение спало и, решительно закинув ногу на ногу, она ответила:

– Да.

Психотерапевт поднялся, включил чайник, который стоял на подоконнике. При этом – удивительно! – он посмотрел на ее ноги таким же взглядом, которым смотрят те, другие мужчины.

– Ну, рассказывайте, – предложил психотерапевт, усаживаясь на свое место и ставя перед Любасиком красивую дымящуюся чашку с чаем.

– А чего рассказывать-то? – Любасик нагловато откинулась на спинку стула и, небрежно свесив обе руки, стала слегка покачиваться.

– Я не знаю. Это вы ко мне пришли, значит, вам есть чего рассказать, – проговорил Евгений Маркович все тем же завораживающим голосом.

– Вы знаете, у меня такая профессия интересная… – Любасик раскачивалась на стуле в ожидании вопроса: «Какая профессия?», но психотерапевт не проявлял ни малейшего любопытства. Он ждал.

– Скажите, а у вас можно курить? – Любасик полезла в сумочку.

– Курите, пожалуйста. – Психотерапевт поставил перед ней пепельницу. – Так вы сказали, что у вас интересная профессия.

– Да. – Любасик выдула в потолок перпендикулярную струю дыма. – Я проститутка. – Она победоносно уставилась на Евгения Марковича, но эффекта не получилось. Лицо психотерапевта оставалось строго непроницаемым. – К вам что, каждый день такие, как я, на прием приходят? – удивилась Любасик.

– Кто и когда ко мне приходит – не имеет к нашей с вами беседе никакого отношения. С вашего позволения, сегодня мы будем говорить о вас.

Любасик опять оробела. Этот человек явно смущал ее интеллигентными манерами.

– Хорошо, – сказала она и опять уселась ровно. – Вы знаете, когда я раньше по телевизору смотрела передачи о проститутках, я плакала. Я тогда думала – бедненькие, им, наверно, так страшно ночью на дороге стоять, а потом с незнакомыми мужиками куда-то ехать. А позже, когда я постарше стала, то поняла: киношники, которые эти фильмы снимают, просто никогда не были в том городе, где я жила, поэтому им жизнь проститутки такой ужасной кажется.

– А из какого вы города?

– Да что толку говорить… – Любасик затушила сигарету и прикурила новую. – Вы все равно такого названия не знаете. Но вы уж мне поверьте, что лучше в Москве на панели стоять, чем жить в этой дыре. – И Любасик коряво, путаясь в словах, поведала Евгению Марковичу короткую историю своей жизни.

Первые пятнадцать лет своей жизни Люба просидела у окна, глядя через морозное стекло на грязные клубы дыма, которые единственные оживляли белесое пространство, пересеченное страшными заводскими трубами. Завод уже давно не работал, а дым почему-то остался и время от времени оседал на город, раскрашивая вечную мерзлоту черными узорами. Любин отец спился рано и, не дожив до тридцати лет, замерз где-то в лесу. Его нашли только весной, когда снег подтаял. Но Люба этого всего не помнила, она была еще маленькой. Она только помнила, как безобразно голосила мать на похоронах и как ей было за нее стыдно. Раньше мама любила Любу, называла ее «Любонька моя». Любовь кончилась, когда закрыли завод и мать потеряла работу. Потом она подрабатывала, где могла. Убиралась, стирала, готовила, но этого все равно не хватало. Мать начала пить и пьяная всегда ругала покойного отца.

– Сволочь, – бормотала она, заливаясь слезами. – Ребенка родил и окочурился, а я здесь одна выживай, как знаешь!

Мать смотрела на Любу горящими от ненависти глазами. Кого уж она в этот момент ненавидела – покинувшего ее в беде мужа или Любу, – трудно сказать.

В школе Люба училась плохо. Ей это было неинтересно, а в пятнадцать лет, закончив восьмилетку, вовсе перестала туда ходить.

– Во, корова, все сидит да в окно таращится! – бранилась мать. – Хоть бы работу нашла какую-нибудь. Сил моих больше нет все это на себе тащить!