Благодетельница (сборник)

После операции Люба думала, что умрет: две недели была на грани жизни и смерти. В беспамятстве она улавливала только перепуганные глаза матери, которые, казалось, единственные связывают ее с жизнью. Потом кризис миновал, и она стала поправляться. Это было прекрасное время. Мать любила ее, как в детстве. Варила бульоны и подавала в постель. Люба лежала на чистом белье и мечтала. Она мечтала о том, как поедет в Москву и встретит там Алексея. Почему-то ей казалось, что он должен быть обязательно в Москве. Ни злости, ни обиды у нее на него не было – одна любовь.

Болела она долго – несколько месяцев. Потом потихоньку начала вставать и передвигаться по комнате, но все-таки здоровой себя не чувствовала. Живот постоянно болел и был твердый, как камень.

– Ну, что с тобой? – приставала с расспросами мать.

– Не знаю, мама, – Люба держалась за низ живота. – Может, у меня там какая-нибудь опухоль образовалась? Смотри, как выпирает.

Наконец, стало ясно, что больше ждать нельзя. Мать продала все, что было в доме, чтобы заплатить за хорошего врача, и повезла дочку в районный центр.

Врачом оказалась молодая полная блондинка с красивым сонным лицом и таким же прекрасным именем – Анастасья Вениаминовна.

– Ну, что у вас? – приветливо встретила она Любу с мамой.

– Да вот… – начала мать, даже не поздоровавшись, и нетерпеливым движением вытолкнула Любу на середину комнаты. – Дочка моя ковырнулась подпольно, потом чуть не сдохла, дура, теперь живот у нее болит. Небось, повредила что-нибудь.

– Вы здесь не ругайтесь, – строго заметила врач. – Садитесь, – пригласила она Любу, – а вам придется за дверью подождать.

– Как же за дверью? – обиделась мать. – Она ведь несовершеннолетняя.

– Не волнуйтесь, после осмотра я с вами обо всем поговорю.

Сделав недовольное лицо, мать обиженно сгорбилась, но вышла.

– Так, и кто же над тобой это зверство совершил? – начала врач медовым голосом.

Люба удивленно подняла брови.

– Аборт у кого делала?

– А-а, а это я не знаю, то есть я ее совсем не знаю, я ее первый раз в жизни видела.

– Где живет, помнишь?

– Нет! – выпалила Люба и покраснела.

– Ну, давай, давай, пока ты ее здесь покрываешь, она еще пару девчонок таких, как ты, искалечит. Да неужели ты не понимаешь? Это же преступление! У нас знаешь, сколько девочек от последствий таких операций умирает?

Люба упрямо смотрела в пол, не произнося ни слова.

– Ну ладно, не хочешь, не говори, мы ее без тебя найдем. Давай на кресло, посмотрим, что с тобой.

Люба вскарабкалась на гинекологическое кресло. С непривычки никак не могла пристроиться, наконец, сложила руки на животе и, умирая от стыда, затихла.

Врачиха озабоченно мяла живот, щупала ее изнутри и время от времени приговаривала:

– Ну вот, так я и знала, так я и знала…

«Да что, что ты такое знала? – хотелось закричать Любе. – Я умираю? Ну, так и скажи. Чего крутить вокруг да около».

– Давай-ка, слезай с трона, – приказала наконец врачиха.

– Зачем? – испугалась Люба.

– На кушетку ложись.

– А-а… – Люба неуклюже свалилась с кресла и улеглась на кушетку. Доктор озабоченно уставилась в компьютерный экран, поглаживая по Любиному животу какой-то пластмассовой штукой.

– Ты смотри! – воскликнула она. – Ребеночек-то как за жизнь борется!

– Какой ребеночек? – не поняла Люба.

– Твой. – Врач посмотрела на Любу взглядом, полным нежности и сочувствия.

– Этого не может быть, ведь я же аборт сделала!

– Сделала, да не доделала, – грустно усмехнулась Анастасия Вениаминовна. – Такое бывает, когда черт знает кто за дело берется. Теперь моли бога, чтобы ребенок здоровый родился.

– Какой ребенок, я не хочу никакого ребенка, – забормотала перепуганная Люба. Она плохо улавливала смысл происходящего.

– Теперь уже хочешь – не хочешь, а родить придется, аборт делать поздно. У тебя за пятый месяц перевалило. В крайнем случае, можешь в роддоме оставить, дело твое.

Ребенок родился недоношенным, слабеньким. Это была девочка, и когда Люба впервые прижала ее к себе, весь мир как будто перевернулся, и не перевернутыми остались только она и ее дочка Леночка. Люба носила ее на руках, спотыкаясь от счастья. Она даже не подозревала о существовании такой любви! «Неужели мама любила меня так же?» – думала она. Совершенно непереносимой была мысль, что она чуть не убила это маленькое существо. А еще хуже – могла бы покалечить!

Мать тоже совершенно переменилась. Она теперь работала еще больше, но не пила, и ее недовольство жизнью сменилось тихой, умиротворенной радостью. Казалось, этот ребенок примирил всех и навсегда.

По мере того как подрастала Леночка, город, в котором она имела несчастье родиться, тихо умирал. Это была медленная, мучительная агония, в которую были втянуты дома, природа, жители. Сначала, когда были замечены первые признаки смертельной болезни, было страшно. Потом люди стали не то чтобы привыкать – как-то непроизвольно, один за другим втягиваться в процесс умирания. Когда в городе впервые отключили электричество, никто не паниковал: нам ли от такой ерунды теряться! Мы и не такое видали! В окнах замелькали подвижные огоньки свечей. Люди решили, что переждут. Но пережидать пришлось долго. Не одну неделю, и не две. Постепенно становились очевидны последствия этой катастрофы. На складах, лишенных холодильников, портились продукты, в больницах умирали больные, по темным улицам стало опасно ходить. О городе, казалось, забыли, как если бы он провалился в черную дыру, и весь мир, поискав немного и разведя сокрушенно руками, вздохнул: «Бывают же чудеса на свете!» – и зажил спокойно дальше.

Постепенно стали исчезать продукты, магазины закрывались один за другим, а потом, посреди лютой северной зимы, вдруг взяли и отключили отопление.

Лучше уже не становилось. Жизнь все катилась и катилась под откос с неумолимым ускорением. Они еще продолжали жить, разговаривать, но во всем, что делали, сквозила некая сомнамбулическая медлительность, заторможенность, как если бы они двигались во сне или под воздействием гипноза. Поднимет человек ногу, чтобы перейти через лужу, постоит-постоит, да и опустит ее в воду. Или откроет дверь, да так и застынет, как швейцар, держась за нее, а в подъезд не заходит. Казалось, что город охватила смертельная инфекция, наподобие чумы или холеры, но без четких клинических признаков. Заболевание это носило невинное название – депрессия, но человек, заметивший у себя первые признаки этой болезни, знал, что он обречен. Единственной терапией против этого страшного недуга являлось бегство. Прочь, прочь от этого уходящего на дно небытия города. От людей с расплывающимися в сонном безразличии лицами. И те, кто был помоложе и еще мог держаться на ногах после затяжных приступов пьянства, уносили ноги – кто куда. Направление было неважно, лишь бы подальше от этих мест.

Люба с мамой держались долго. Их наполняла вдохновением жизни маленькая Леночка, да и бежать им было некуда. Они мужественно и кропотливо обустраивали свою жизнь: закупали свечи, доставали сахар, топили буржуйку, месяцами сидели без новостей из другого, живого мира.

Первой из знакомых уехала Верка. Безрассудная и отважная, она махнула просто так, в никуда. Осела где-то в Москве. Чем занималась, неизвестно, но говорили, что живет хорошо. Родителям деньги шлет регулярно. И только Люба знала, как достаются Вере эти деньги. Во внутреннем кармане ее пальто лежало письмо, в котором Вера с наивным восторгом описывала подробности своей уличной жизни, и Любу звала.

«Приезжай, – писала она, – не будь дурой! Мне никто не помогал. Самой всего добиваться пришлось. Соглашайся, пока я не передумала, а то сгниешь в этой дыре».

Предсказаниям подруги Люба не верила и все ждала, что жизнь вот-вот наладится. Надо только немного перетерпеть. И Люба терпела, каждый вечер откладывая надежду на завтра. Первой очнулась от обманчивого забытья мать: ее пробудил кашель ребенка. Леночка покашливала давно, мелким сухим кашлем, а Люба с матерью все ходили и ходили кругами со счастливыми блаженными лицами под звуки коротких, тихих выстрелов, которые доносились из Леночкиной груди. Ее бледное, как бумага, личико стало непривычно розоветь. «Смотри, какая румяненькая!» – радовалась Люба, и мать согласно улыбалась. Так продолжалось долго, пока однажды ночью Леночка не стала задыхаться от приступа удушья. Кашель – разросшийся, злой – был слишком велик для ее маленькой груди, и душил ее изнутри, не в силах прорваться наружу.

Мать очнулась сразу. «Любка, вставай, ребенок умирает!» – закричала она. Но Леночка не умерла. Приступ прошел, лишь наделав страху, и Люба собралась было зажить как прежде, ничего не замечая. Но мать уже пришла в себя и принялась тормошить дочь, не давая ей погрузиться в сонную эйфорию, похожую на ту, которую человек испытывает, умирая на морозе.

Леночку отвели к врачу. Провели обследование в местной больнице.

– Ну, что я вам могу сказать? – произнес тусклым безразличным голосом врач и посмотрел на Любу пустыми глазами. – Лекарств от этой болезни у меня нет, а советам, которые я вам могу дать, вы все равно не сможете следовать.

– А что, что это за болезнь? – встряла сидящая здесь же мать.

От ее энергичного голоса врач слегка вздрогнул и поморщился.– Это начинающийся туберкулез, – заговорил он, продолжая глядеть на Любу. – В начальной стадии это заболевание хорошо поддается лечению, но для этого нужны медикаменты, хорошее питание, чистый воздух, сухой и теплый климат. А так как ничего этого у нас с вами нет, то… – врач развел руками и виновато улыбнулся.

– Поезжай за Веркой, в Москву, – сказала мать, выходя из больницы. – Ребенка надо спасать. Деньги нужны.

– Да что ты, мама! – воскликнула Люба, прижимая к себе Леночку. – Если бы ты только знала, как она эти деньги зарабатывает!

– Да знаю я, – оборвала ее мать. – Все уже все знают. Да и письмо твое я читала. Собирайся.

– Ты что, хочешь, чтобы я на панель пошла?! – не поверила своим ушам Люба.

– Не хочу, но другого выхода нет. Если бы я сама могла… Но я для этого дела старая, так что придется тебе. И нечего нюни распускать! Слава богу, хоть Верка есть, а то бы мы здесь все передохли.

В этот же вечер Люба пошла на телеграф, заказала телефонный разговор с Москвой и, услышав Верин голос, коротко сказала: «Я согласна».

– Ишь ты, согласна! – затараторила Верка. – Да ты у меня в ногах валяться должна за мою доброту!

Люба молчала.

– Ну ладно. Слышь, ты еще здесь?

– Здесь.

– Ну ладно, я все организую. Деньги зарабатывать начнешь – расплатишься.

– Хорошо.

Верин голос сильно изменился, стал резким, крикливым, она не говорила, а нападала, наскакивала, как будто боялась, что ее кто-то опередит и наскочит первым.

– Ну ладно, пока, – задиристо крикнула Верка.

– Подожди, а как же билеты? – попыталась остановить подругу Люба, но из трубки уже доносились короткие категоричные гудки.

Через пару недель рано утром в квартиру позвонили. Люба открыла дверь. На пороге стоял мужчина, одетый в неряшливую железнодорожную форму. На его сером уставшем лице выделялись двумя фиолетовыми пятнами большие набухшие мешки под глазами.

– Я вам билеты на поезд принес. – Порывшись во внутреннем кармане сюртука, мужчина извлек пухлый конверт. – Вот. – Он протянул конверт Любе. – Там еще деньги. Поезд отходит сегодня вечером, в восемнадцать тридцать.

– Как, так быстро? – удивилась Люба. – А я не готова…

– Я этого ничего не знаю, – проворчал мужчина, – я там проводником в третьем вагоне. Александр Григорьевич меня звать, если что надо, обращайся. Смотри, не опаздывай, поезд ждать не будет. – Проводник повернулся и пошел по лестнице вниз. Потом остановился и крикнул уже снизу: – Да, и это, сказали, с собой ничего не брать, только в дорогу самое необходимое.

На перроне, прощаясь с мамой и дочерью, Люба сильно плакала. Нервно бросалась то к одной, то к другой, прижимала их к себе и бормотала что-то невнятное. Наконец, поезд, до сих пор стоявший смирно, как будто ожил. В нем что-то лязгнуло, зашипело, вагоны дернулись.

– Давай, заходи скорее, – сердито закричал знакомый проводник, – а то сейчас без тебя уедем!

Люба испуганно прыгнула на подножку. Поезд тронулся, проводник закрыл железную дверь. Любу слегка качнуло, и она прислонилась к стенке тамбура. В этом лязге железа, в самой железной стенке, холодящей спину, было что-то решительное, бесповоротное, как щелчок ключа в замке запирающейся двери. Люба закрыла глаза.

– Пошли, я тебе купе покажу, – услышала она хриплый голос проводника. – Как барыня поедешь – одна.

Люба пошла за проводником и, глядя в его неряшливую спину, подумала, что ей совершенно не страшно ехать в Москву, не страшно заниматься опасным ремеслом уличной проститутки. Весь ее страх остался там, в городе, из которого она ни разу прежде не выезжала. Поезд быстро набирал ход, и чем больше становилось расстояние между Любой и ее прошлым, тем ощутимее был ужас перед перспективой вернуться туда, в этот страшный, нескончаемый сон. Оставшись в купе одна, Люба сжала кулаки и, глядя в окно на проносящуюся мимо нее заснеженную ледяную родину, громко сказала:

– Я сюда не вернусь никогда, даже мертвой. Пусть меня похоронят в придорожной канаве, только не здесь.

В Москве проводник подвел Любу к высокому крепкому парню с некрасивым, изуродованным заячьей губой лицом.

– Илья, – представился парень и оскалился дикой звериной улыбкой.

– Люба.

– Любасик, значит, – поправил ее парень, оглядывая Любу с ног до головы строгим коммерческим взглядом. – А ты ничего, у нас такие нарасхват.

Люба смущенно застучала коленкой по сумочке, которую держала двумя руками перед собой.

– Ну ладно, дядь Саш, это тебе. – Илья сунул проводнику деньги. – Пошли, – кивнул он Любе и взял у нее сумку.

По дороге на квартиру Люба крутила головой так, что у нее заболела шея. Город совершенно потряс ее своим великолепием. Этот свет, который так и заливает ночные улицы, огни – мерцают, как драгоценные камни! Все мелькает, кружится, и жизнь бешеными музыкальными аккордами проносится за окнами такси.

– Нравится? – усмехнулся Илья и, грубовато похлопав Любу по ноге, нагло запустил ей руку под юбку.

– Перестаньте! – Любасик сжала колени – инстинктивный жест, которым женщина обычно защищается от нежелательных посягательств.

Илья даже не шелохнулся. Напротив, он сжал Любину ногу чуть повыше колена и, глядя на нее с неприятным прищуром, произнес:

– С самого начала предупреждаю, никаких фокусов – или будешь хорошей шлюхой, или сразу домой отправлю, даже из машины выйти не успеешь, а потом всю жизнь за билет не расплатишься. – Илья смерил ее взглядом, которым смотрят на кусок грязи, прилипший к ботинку.

Люба перевела глаза на зеркало заднего вида и встретилась в нем с насмешливым недобрым взглядом водителя.

– Тебе понятно? – спокойно спросил Илья и сжал ее ногу так, что Люба вскрикнула.

– Понятно… – испуганно пробормотала она.

– Ну, вот и хорошо. – Илья разжал пальцы и, продолжая по-хозяйски шарить между Любиных ног, добавил: – И давай повеселее, за такую зашуганную бабок никто не даст.

Водитель при этом заржал наглым похотливым смехом.

– А как ты думаешь, – оживился Илья, – даст за нее кто-нибудь бабок или нет?

– Не знаю, – смутился водитель. – Я бы дал.

– Сколько?

– А сколько положено?

– Ишь ты, положено… Сколько положу, столько и положено. Ну, ладно, я сегодня добрый. – Илья посмотрел на Любу изучающим взглядом. – Бери бесплатно.

Люба вздрогнула.

– Как, прямо сейчас, здесь?

– Зачем же здесь? Мы сейчас в переулочек свернем. А я на вас посмотрю. А то что же мне, кота в мешке покупать? Вот если Ваське сейчас чего не понравится… Тебя как зовут? – обратился Илья к водителю.

– Колей.

– Ну, так Кольке. Если ему чего не понравится, он же тебя сразу обратно на вокзал и отвезет. Понятно?

Люба поняла, что Илья не шутит, и в эту минуту решается все.

– А чего же тут непонятного, – промурлыкала она ей самой незнакомым голосом и, нагло уставившись в зеркало заднего вида, стала расстегивать кофточку. Водитель резко затормозил и неприятно задышал, надсадно выдувая из легких воздух. Любасик повела одним плечом, другим, блузка соскользнула на сиденье. Водитель оглянулся и жадно зашарил взглядом по ее гладкой груди, плечам. Люба почувствовала, как тошнота подкатывает к горлу, но Илья держал ее своим острым взглядом, как под прицелом. Люба сделала над собой усилие и заманчиво улыбнулась.

Водитель выскочил из машины, распахнул заднюю дверцу и стал торопливо расстегивать штаны.

– А ну пошел вон отсюда! – вдруг заорал Илья истерическим голосом и резким движением выкинул ногу вперед и вбок, прямо через Любу. Тяжелый ботинок врезался водиле в живот. – Давай, вылезай! – приказал он Любе и потащил ее за собой, не давая одеться.

Люба выбралась из машины и бросилась за Ильей, на ходу натягивая блузку.

– Ишь ты! – возмущался Илья. – Как на халяву – все мы рады!.. Чтоб бесплатно – никому! Понятно?

– Понятно. – Люба задыхалась от бега.

– Давай сюда, – Илья рванул ручку подъезда. Люба нырнула в дверной проем, и сразу знакомые запахи окружили ее со всех сторон. На миг подумала, что вот она ехала, ехала и опять приехала домой.

– Поднимайся на второй этаж, – вернул ее к действительности Илья.

«Странно, – подумала Люба, – такой город, а в подъездах воняет так же, как у нас».

Дверь открыла Вера.

– Любка! – закричала она, сжимая от радости кулачки. – Приехала! Ну, заходи! Вместе жить будем!

Люба робко перешагнула через порог. В прихожей царил страшный беспорядок, вещи были разбросаны так, как если бы здесь только что произвели обыск. В комнате слышалась какая-то возня.

– Коза, получай подружку. – Илья подтолкнул Любу в спину. Козой он называл Веру. – Ты давай-ка Любасика проинструктируй, а то она, по-моему, не очень въезжает, какие тут порядки. Ну ладно, я пошел, через час на работу. Вы ее здесь прикиньте. Найдется чего-нибудь ее размера?

– Найдется, найдется, – угодливо суетилась Верка. – Ты иди, а мы из нее за час королеву сделаем.– Королеву? – Илья с сомнением почесал в затылке и вышел.

Любасик стояла на обочине Ленинградского шоссе. Было холодно, и мокрый снег все летел и летел, попадая в глаза и в уши. Любасик притопывала ногами, обутыми в короткие сапожки на высоченных каблуках, и зябко куталась в легкую шубку из искусственного меха. Время от времени подъезжали машины и высвечивали фарами темноту, в которой стояли девочки. Тогда Любасик распахивала шубку и демонстрировала заказчику свое тело. При этом она каждый раз улыбалась бездушной заученной улыбкой и слегка поводила бедрами. Ноги у Любы были короткими и плотными, как у пони, форма бутылочкой, талия широкая, живот плоский и большая крестьянская грудь. На этой простоватой фигуре кружевное белье с чулочками на резинках смотрелось нелепо. Даже Илья в первый раз расхохотался, когда увидел ее в рабочем костюме. Но, как ни странно, мужчинам это нравилось. Любасика брали часто, почти всегда, хотя рядом, освещенные фарами, стояли длинноногие стройные девицы, и лица у них были смазливее, и улыбались они заманчивее. А выбирали почему-то Любасика. Похоже, плотская крепость ее фигуры срабатывала безотказно, запуская низменные инстинкты подъезжающих мужчин. Любасик гордилась своими профессиональными успехами и каждый раз, садясь в машину, не забывала окинуть победоносным взглядом оставшихся не у дел подельниц. Илья тоже ценил Любасика. «Ты мой золотой фонд», – говорил он, ласково похлопывая ее по крупу. Любасик рдела от удовольствия и строила большие планы на будущее. Денег она зарабатывала много. Так много, что и матери отослать получалось, и отложить кое-что.

– Что ты все копишь, дура, – вразумляла ее Верка, которая кутила с каким-то непонятным остервенением. – Соскочить хочешь? Думаешь, умнее всех? Так тебя Илюша и отпустил! Будешь торчать на этом месте, пока у мужиков на тебя стоит. А если дернешься, то Илья тебя на все бабки поставит. Понятно?

Но Любасик понимать не хотела и продолжала с крестьянской расчетливостью распределять свои финансы, пока однажды не случилось то, что с такой прозорливостью предсказывала Коза.

Илья с пристальным вниманием следил за жизнью своих подопечных. Он знал все: у кого какие страстишки – наркотики, алкоголь, любовники. Все это в разумных пределах поощрялось хитрым и изворотливым сутенером. Меры он принимал только тогда, когда эти забавы начинали мешать работе. Все знали, как жестоко расправлялся Илья с непутевыми девицами, как таскал за волосы, колотил ногами куда ни попадя, а потом, швырнув несчастную жертву куда-нибудь в угол, объявлял штрафную сумму, которую она должна отработать. Большинство девочек уже давно висели на крючке и не имели никаких шансов отказаться от этой профессии. Разве что болезнь или физическое уродство могли изменить их судьбу – в таких случаях, надо отдать ему должное, Илья с почетом провожал их на пенсию и даже выделял небольшое денежное пособие на первое время.

С Любасиком у Ильи возникли сложности. Она вела себя безукоризненно: пила немного, не курила, к наркоте не притрагивалась, денег приносила больше всех. У нее появились постоянные клиенты, которые приезжали по нескольку раз и, если Любасика не оказывалось на месте, больше не хотели иметь дело ни с кем. Илья понимал, что долго это продолжаться не может: или уведут, или подкопит денег и сама соскочит. Нужно было что-то делать. Не терять же такую доходную телку!

Как-то весенним теплым вечером к их точке подъехал шикарный автомобиль с затемненными стеклами. Девочки подтянулись и взволнованно задвигались. Из приоткрывшегося переднего окна со стороны водителя высунулась крепкая рука, сделав знак Любасику, чтобы подошла. Любасик беспокойно оглянулась: в богатых тачках зачастую находились очень опасные клиенты.

Илюша выскочил из кустов, как черт из табакерки, и резвым аллюром рванул к машине. Пару минут он беседовал с водителем, низко склонившись и наполовину засунув голову в окно. Любасик ждала. Наконец, Илюша выпрямился, сунул в окно руку и, получив деньги, подал Любасику знак, что все в порядке. Дальше все было разыграно с такой бесстыдной наглостью, перед которой любая претензия выглядела бы просто смехотворной.

В машине оказался мужчина, похожий на осколок скалы. Он привез Любу на квартиру и, ни слова не говоря, протянул ей бокал шампанского. Не успела она сделать и нескольких глотков, как комната сильно накренилась, как корабль во время бури. Люба попыталась удержаться на ногах, но пол раскачивался в разные стороны, бросая ее от стены к стене. Последнее, о чем подумала Люба, – что она не успела попрощаться с дочерью. А дальше ее сознание отключилось так надежно, что даже спустя время она ничего не могла вспомнить о подробностях того вечера.

На следующий день ее разбудили тревожные вопли Козы и еще одной квартирантки, Шоньки.

– Буди давай, – визжала в коридоре Шонька, – а то он нас с тобой грохнет! Ты что, не слышала, как он по телефону говорит, я от страха чуть не облезла!

– Сама буди, я уже пробовала! – крикливо отвечала Коза. – Они ей чего-то сыпанули!

В дверь позвонили три раза, медленно, с расстановками.

– Илья! – присела от страха Шонька. Это был условный знак.

– Открывай! – прошептала Коза, в ужасе тараща глаза.

Шонька трясущимися руками оттянула собачку замка. Дверь с силой распахнулась, Шонька отлетела к стене и застыла в предчувствии чего-то нехорошего. На пороге стоял Илья, рядом с ним возвышалась громада вчерашнего Любиного клиента.

– З-здравствуйте… – икнула Коза.

Ни слова не говоря, Илья оттолкнул Козу в сторону и ударом ноги распахнул дверь в комнату. Любасик присела на кровати, прикрывшись одеялом, и заерзала, отползая, пока не уткнулась спиной в угол.

– Ты что же делаешь, с-сука, – прошептал Илья зловещим шепотом. Его раздвоенная губа нервно вздрагивала, обнажая длинные, как у волка, зубы.

Любасик видела много раз, как искусно доводит себя Илья до припадков истерической ярости, необходимой для начала расправы, и теперь, глядя побелевшими от страха глазами на хозяина и заметив признаки начинающегося припадка, принялась медленно натягивать на голову одеяло.

– Ты что же делаешь? – повторил Илья все тем же сжатым, как тугая пружина, голосом и сорвал с Любасика одеяло.

Оставшись голой, Любасик беспомощно обхватила руками колени и съежилась в комок.

– Где твоя сумка? – перед ее лицом синим огнем полыхнули Илюшины глаза.

– Там! – прохрипела Люба и выкинула вперед руку с оттопыренным указательным пальцем.

Илья резво метнулся в прихожую, притащил сшитую мешком кожаную сумку и, не долго думая, вытряхнул ее содержимое на кровать.

– Это что? – заорал он, схватил Любу за волосы и ткнул ее лицом в свернутую роликом и перехваченную резинкой пачку денег. – У клиентов деньги воруешь?! А знаешь, что за это полагается?

– Илюша, ты же меня знаешь, это не я, я ничего не помню, – лепетала Люба, понимая, что ее подставили, что она пропала. «Убьют», – мелькнуло в голове.

– Илюша, – попыталась встрять Верка, – это подстава, ее же домой принесли.

– А с тобой я потом разберусь, – пообещал Илья и хлопнул дверью прямо перед ее носом.

Верка сразу затихла, стало слышно, как она на цыпочках пробирается на кухню.

Первым ударил вчерашний клиент. Удар был такой силы, что Любасик сорвалась с кровати и, пролетев полкомнаты, ударилась головой в дверь.

– Ты чего, с ума сошел? – возмутился Илья. – Покалечишь! Это же моя лучшая девка, ей сегодня на работу.

– Ну, так бы сразу и сказал, – усмехнулся каменный гость, массируя ушибленный кулак. – А то ведь я и убить могу, только свистни.

Как ни странно, от этого удара Любасик пришла в себя и стала соображать с какой-то невероятной ясностью. Говорит, вечером на работу, значит, убивать не собирается.

– Здесь сколько бабок? – спросил Илья, кивнув головой на пачку.

– Пять штук баксов было, если она ничего не взяла.

– Ты слышишь! – Илья ткнул Любасика ногой, но не больно, а так, для порядка. – Отдашь в трехкратном размере. А теперь давай, приведи себя в порядок, скоро на манеж выходить.

Но этим вечером Любасик на работу не вышла. Не вышла и на следующий день. У нее было сотрясение мозга. Она две недели пролежала в постели, а потом еще долго носила свою голову, как посторонний предмет, время от времени прислушиваясь к странным звукам, раздающимся изнутри, как будто кто постукивает по стенкам пустого кувшина.

Илюша был не на шутку напуган. Он приходил каждый день, приносил медикаменты и фрукты и только изредка поторапливал:

– Ты давай, делай что-нибудь, на работу пора выходить, мне это все денег стоит. – Он обводил взглядом убогую комнату, в которой жили проститутки. – Я инвалидов держать не могу.

Он чувствовал себя виноватым, но виду не подавал, и все расходы, необходимые на содержание Любы во время ее болезни, аккуратно записывал на ее счет.

Прошло немало времени, прежде чем Любасик смогла занять свое место на Ленинградском шоссе, но только теперь, притопывая каблуками и распахивая шубку, она твердо знала, что это навсегда. Что никогда в жизни не расплатиться ей с этим долгом, что ее будущее и судьба ее семьи целиком и полностью находятся в руках людей расчетливых и жестоких, которые не дадут ей жить, но и умереть тоже не позволят – до тех пор пока она в состоянии приносить доход. Это открытие не возмутило ее и не вызвало никакого протеста. Она только отметила, что с самого начала неправильно поняла правила игры, после чего решила исправиться и больше никогда не повторять былых ошибок. Ей было жаль денег, которые у нее отобрали таким простым и бесцеремонным способом, поэтому она решила больше не копить и жить в свое удовольствие. Удовольствия эти были нехитрыми – недорогие крикливые тряпки, рестораны, шумные кутежи.

А еще при помощи Илюши Любасик открыла для себя волшебный мир морфия. Долго, очень долго она не хотела притрагиваться к этому зелью. Срабатывал здоровый инстинкт, страх оторваться от реальной жизни и погрузиться в сладкую агонию – мир взлетов, распада и отчаяния, который открылся ее глазам нескончаемой чередой дергающихся тел, лиц с закатившимися глазами и ломок, сопровождавшихся истерическими припадками и мучительными судорогами. Долго, очень долго Люба обходила все это стороной, по краю, пока однажды, поддавшись на ласковый шепот Ильи, не подставила ему руку. Укол оказался больнее, чем она думала, – игла не сразу попала в тонкую вену. Любасик даже застонала от боли.

– Потерпи, потерпи, маленькая моя, – уговаривал ее ласковым шепотом Илюша, точно так, как тогда, в первый раз, шептал ей на ухо Алексей, лишая невинности. – Потерпи…

Люба не успела заметить, как боль переросла в ощущение немыслимого счастья. Такой всепоглощающей, отчаянной радости, которую нужно было удержать во что бы то ни стало, любой ценой. Сначала это ощущение росло, перекатывалось огромными сытыми волнами, выплескивалось через край, и это длилось долго, очень долго, целую вечность, а потом оно стало убывать, уменьшаться – стремительно, быстро. Любасик старалась ухватить его, остановить, но оно все ускользало и ускользало из ее рук, а потом исчезло совсем, и перед нею разверзлась черная, страшная пропасть, в которую так и тянуло ринутся вниз головой. Но Илюша, как заботливый санитар, всегда подхватывал ее на краю бездны и опять ласково шептал:

– Потерпи, потерпи…Деньги за использованные наркотики автоматически высчитывались из зарплаты, и Любасик радовалась, что все заботы Илюша взял на себя. Он регулярно посылал деньги маме и Леночке, даже тогда, когда Любасик сама забывала об этом, доставал ей недорогие наряды, приносил спиртное. Она была довольна, ей было хорошо.