Благородный демон
Шрифт:
Сегодняшнее пробуждение после этой ночи «обладания» было, как и тогда, с тревожным биением сердца и долгой подавленностью. Как избавиться от этого сна? Ведь смысл его так ясен! Душившая его масса — это Соланж и все, что с ней связано. А это «обладание» — тоже Соланж, высасывающая его душу и по ночам вползающая на ее место. Он вспомнил стих Данте об «утренних снах, которые правдивее ночных», и дождь, полный предзнаменований. Он вспомнил вещие сны, и его животная сущность содрогнулась. Все заполнил и все потопил под собой страх, ползавший в нем с тех пор, как его стала преследовать эта женитьба. Страх нерассуждающий, темный, таинственный, который валит диких зверей и сгибает героев. Спасительный ужас заставил его, наконец, принять то решение, на которое оказались не способны за прошедшие шесть недель ни его разум, ни его воля. Сегодня же, не видясь с Соланж, он на несколько месяцев уедет из Франции.
«Она не обидится на меня. Ведь когда я спросил ее: „Если я брошу вас, вы будете считать меня предателем?“, она ответила, что никогда не подумает так обо мне». Таковы уж люди: дайте им оружие против себя — и они тут же пустят его в ход. Никто бы и не подумал считать Флобера незначительным писателем, если бы он наивно не признался, что исходит потом на каждой фразе.
В глазах света бегство Косталя — верх неизящности и трусости. Но боги одобрили его.
18
Человеку с изнуренным организмом врачи советуют «переменить воздух», даже если в рекомендуемом месте он ничуть не лучше. Застенчивый понапрасну грызет себя, не решившись подойти на улице к приглянувшейся незнакомке. Он отстает, делает крюк, и на новом месте их встречи все меняется — ему уже не трудно подойти к ней. Бык не отвечает на вызов матадора, но вот пикадоры отогнали его на какие-то десять метров, и с ним можно делать все, что нужно. То же самое и с лошадью, отказывающейся брать препятствие, и со зверем, не подчиняющимся укротителю.
Косталь послал за билетом до Генуи на поезд 20.45. Почему именно Генуя? Очень просто: мадемуазель Карлотта Бевильаква — кузина-итальяночка, которая ни в чем ему не отказывала. У нашего блестящего романиста никогда не бывало недостатка в запасных позициях. Он написал Соланж и ее матери, упомянув, что едет в Лозанну. Про Геную же сообщит им только тогда, когда будет уверен, что не рискует их приездом. Но это была единственная неоткровенность в обоих письмах, где он изложил все, что думал в тот момент, и к тому же сам не мог удержаться от слез. Потом он часто спрашивал себя, как радость от бегства из этого ада не помешала его слезам; почему, в конце концов, он вообще плакал, хотя на самом деле не любил Соланж и сам знал это. Но он плакал от того, что причиняет боль тому существу, которое все-таки любил, хотя и до какого-то определенного предела! Из этого Косталь заключил, что слезлив, о чем, впрочем, знал и прежде, но теперь подумал еще: это единственное, что у него есть общего с Полем Бурже.
В интересные моменты своей жизни (а теперь, конечно, был именно такой случай, ведь не каждый же день плачут о женщине) он всегда записывал все в дневник. Но сейчас ему было стыдно собственного смятения и не хотелось распространяться об этом. Под датой 7 сентября он раздраженно записал: «Больно. Волос моей платяной щетки поседел за одну ночь». Это был единственный след в его дневнике от дня 7-го сентября.
Во время войны одна из наших горничных провожала к поезду своего мужа-отпускника. При прощании, прежде чем пройти на перрон, он сказал: «Подожди меня, я сбегаю за сигаретами», и исчез, оставив женщину в ожидании. А сам вернулся через другие двери и сел на поезд. Он сбежал от собственных переживаний. И этот же человек, пехотинец, удостоился четырех боевых благодарностей. Вот вам храбрость мужчин.
Когда вы прочтете это письмо, меня уже не будет в Париже. Я тоже бегу от бесполезной и предательской слабости. Этот жестокий разрыв нужен мне для того, чтобы выйти из ада моих каждодневных колебаний.
Ваша судьба волнует меня. Но если вы и будете страдать, то не в одиночестве. Впрочем, хватит об этом, я боюсь расчувствоваться. Поговорим лучше о том, что утешает.
Сейчас вам больно. И случилось это единым ударом. Если бы я женился на вас, вам пришлось бы долго и глубоко страдать. И неизбежный развод. Подумайте только, с чем бы это было связано. Одному Богу известно, на что я способен, оказавшись в клетке. Даже старый добрый кот расцарапает вам лицо, если вы будете уж слишком тискать его. Оцените, что я избавляю вас от этого. Именно моя любовь к вам заставляет меня расстаться с вами [19] .
Еще одно утешение. То, что я сказал и что важно для вас, важно и для меня. Я страдаю уже шесть недель. Сколь бы велики ни были те радости, которыми я насладился благодаря вам, боль из-за вас во мне самом сильнее: вы меня любите, и я люблю, но лето для меня отравлено. Я просто хочу прекратить свои страдания. Порадуйтесь этому.
Следующее утешение. Если вы любите мои книги, знайте, что вы уже многое дали для них. Во мне самом и в моем творчестве есть такое место, которое навсегда останется вашим, что бы ни случилось впоследствии. Всю мою жизнь, навсегда.
Знайте, что мое чувство и мое уважение к вам только возрастали после нашего знакомства. Поймите, если бы всякий раз, когда мы виделись, я не понимал все больше и больше, сколь достойны вы этого чувства и этого уважения, я никогда и помыслить бы не мог о нашем супружестве. Именно любовь и уважение заставляли меня бесконечно балансировать, именно они довели до того, что я заронил и укрепил в вас надежду, но, увы, чтобы потом только разрушить ее. Простите мне этот вольный или невольный грех.
Знайте, мое чувство таково, что я всегда буду готов сыграть в вашей жизни ту роль, которую вы пожелаете отвести для меня. Ведь я не оставляю вас, я порываю и удаляюсь, чтобы отдышаться, и готов дать вам все, что захотите, в какой угодно форме, за исключением брака.
Выбирайте — или забыть меня, или призвать после моего возвращения (через два месяца). По вашему выбору я пойму, то ли вы просто стремитесь переменить свое положение (посредством замужества), или все-таки любите самого человека.
Напишите мне в Лозанну, до востребования.
В моем письме не может быть какого-то окончательного заключения. Целую вас, как — догадаетесь сами. Еще одно последнее объятие… На глазах слезы… Нет сил продолжать дальше.
19
Это,
пожалуй, чересчур сильно сказано (Примеч. авт.).
Когда вы прочтете это, я буду уже в Швейцарии, куда уехал на несколько месяцев.
Я раздавлен — и до такой степени, о которой вы даже не подозреваете. Раздавлен внутренней борьбой из-за Соланж, происходящей во мне уже более месяца. Я не решился на новый разговор с вами, тягостный и бесполезный. Тем более перед расставанием с Соланж, еще более болезненным. Я не так хорошо владею собой, как она, — во мне есть сентиментальность, она же избавлена от этого. Ей и так уже надоело видеть человека, разрываемого на части.
Все мои доводы вам известны. Слишком велик риск, что наше супружество не удастся и я причиню страдания любимому существу. К тому же моральная невозможность требовать развода у женщины, которая ни в чем передо мной не виновата. Иначе говоря,прикованность к той, кого любишь,то есть худшая из цепей. И все прочие доводы, о которых я вам уже говорил. Нет, будучи счастливым в каком-то положении, например холостом, нельзя принуждать себя к поступку, чреватому подобными опасностями.
Мне никогда еще не приходилось серьезно обдумывать проблему женитьбы. И, несомненно, вашей дочери принадлежит честь быть первой, кто привел меня к этому. Но она же сама и стала жертвой. Будь я увереннее в своих возражениях, то сразу, не подавая каких-либо надежд, последовало бы твердое и бесповоротное нет.Следует обратить ваше внимание и на то, что с моей стороны никогда не было никаких обещаний.
Я горько сожалею о том, что заронил в вас обеих эту надежду: горе порождающим ложные ожидания! Но что ж! Если у меня и были колебания, то с вескими на то причинами; к тому же колебания — это одно из свойств разума. Я убил ее, но все-таки невиновен — так уж устроена жизнь. С сегодняшнего дня ситуация будет такой же, что и четыре месяца назад. Говоря ей о возможности нашего брака, я сам верил в это. Да! Мне не в чем упрекать себя.
Вы, мадам, да и она сама, были предельно снисходительны к моим странным завихрениям и проявили не только трогательное понимание, хотя уже одним только этим увеличили мои мучения.
Я хотел бы сохранить дружеские отношения с Соланж. Разве это невозможно? Впрочем, я уже говорил вам об этом.
Соблаговолите принять, и т. д. …
Вагон, и снова все тот же, неистребимый даже привычкой, прилив чувств, почти тоски, которая сопровождала все его отъезды. «Вернусь ли? Принесет ли эта поездка ожидаемое счастье? И будет ли оно больше, чем в прошлый раз?» Он вдруг почему-то представил маленькую девочку, устраивающуюся в уголке; потом она встает и помогает ему разобраться с чемоданами… Они разговаривают почти шепотом.
Оба письма были отправлены на вокзале, чтобы они пришли только утром, когда он будет совсем далеко. Сколько предосторожностей вперемежку с нежными чувствами!
В восемь утра, приехав в Модану, он подумал: «Почтальон уже приходил к ним…», и от этой мысли у него задрожали колени. Его охватило страстное желание найти в себе силы для того, чтобы помочь ее счастью. Желание, подобное тому, что у христианина было бы молитвой за нее. И он ясно осознал свой вечный долг перед ней за принесенные им страдания.
Так осуществилось его предчувствие четырехмесячной давности, которое он записал в дневнике 6-го мая, о том, что когда-нибудь уедет из Франции, лишь бы не слышать ее голос.
Часть вторая
Приехав в Геную, Косталь устроил там для себя то, что считал идеальной жизнью.
Он нанял холостяцкую квартиру (около Пьяцца Фонтане Марозе) и женщину для хозяйства. Из соседнего ресторана ему приносили завтрак.
Поднявшись в пять часов, он работал с шести до полудня, потом с половины первого до четырех, а в половине пятого выходил из дому и бродил до полуночи, устраивал для себя множество приятностей, одну запретнее другой. Он делал все, что ему хотелось. У него был свой собственный кодекс поведения, в некоторых отношениях весьма строгий. Но это касалось того, к чему обыденная мораль совершенно безразлична. Зато ее требованиями он полностью пренебрегал.
В Генуе он был знаком с одними женщинами. Его двери открывались только для них. Жизнь Косталя состояла теперь из двух половин — работа и удовольствие. Поскольку, кроме этого, у него не было вообще ничего, хватало времени и для того, и для другого.
В свой новый роман Косталь включил как одно из действующих лиц Соланж. Сам сюжет не имел ничего общего с их отношениями, но героиню он постарался обрисовать как можно точнее. «Ах, моя милая! Ты хотела выпить мою душу! Но теперь я выпиваю тебя. Знай же, последнее слово всегда за писателем».
Через четыре дня прибыли пересланные из Лозанны письма Соланж и ее матери.
Соланж:
«…Вы пишете, что раздавлены, но я просто уничтожена. Мой бедный друг, как бы ни была велика ваша боль, насколько она меньше моей! Вы действующая сторона, если можно так сказать; вы раненый, который срывает повязки, его воля в какой-то мере ослабляет страдания. Но я та, с кого их срывают, это намного больнее… К тому же, вы ведь делаете все это без наркоза!»
Что касается ладам Дандилло, то она писала о некоторых аргументах Косталя против женитьбы. По ее мнению, официальная связь с Соланж будет для него много тяжелее, чем брак.
«Поверьте, мое уважение к вам ничуть не пострадало, но мне больно видеть, как страдает моя маленькая Соланж. Пишите нам. С дружеским приветом».
Оба письма показались Косталю вполне здравыми. «Да, они понимают жизнь и не усложняют ее, а скорее смазывают для легкости движения. Если бы я мог позволить себе, то сказал бы, что у них ровные характеры. Это великая похвала в моих глазах».
Но как внезапно, за один день, кануло в прошлое все его приключение с Соланж! Сколько раз, смертельно разбитый после излишеств спорта или Венеры, Косталь думал: «Мне нужно два дня, чтобы восстановиться!» Но уже через два часа он и не вспоминал об этом. И в моральном отношении он оживал столь же быстро. Несколько дней жизни в Генуе, где ему не нужно было заниматься абсолютно ничем, кроме приятного и привлекательного, снова поставили его на ноги. Благодаря разумному бегству первый тур схватки с гиппогрифом был выигран. Несомненно, предстоит и второй, но еще не скоро, и пока самое правильное — не думать об этом. Его эйфория нарушалась только мыслью о страданиях Соланж.