Благородный демон

Название для романа о браке: «Человек, потерявший душу».

Первое время после женитьбы Толстой считал себя счастливым. На самом деле он впал в отупение. Его оглушили.

Я подобен змее, которую ударили дубиной по голове и которая не может двигаться

20 сентября. — Утром не выходил из комнаты якобы для того, чтобы писать письма. После полудня прогулка по старым кварталам (Сотторипа, Сан-Лоренцо и др.). Разговариваем легко и нежно — это получается. Но одна ее фраза поразила меня. Она совсем ничего не спрашивала о моей жизни, и я шутливо похвалил ее за это, на что последовал ответ: «Если бы я не сомневалась, что узнаю о ваших прошлых страданиях! Уж лучше сохранить иллюзию, будто счастье пришло к вам вместе со мной…» Значит, то, что я считал утонченным тактом, всего лишь отвращение женщины к правде. Они просто выкидываютиз человека, из писателя все, что им не нравится, что не совпадает с их «Мечтой». Они не любят реальных людей, им нужны лишь фантомы или архетипы, и сами они знают это. После этого мы еще удивляемся их бестолковости! А сами они жалуются потом, будто их «обманули»!

После обеда, чтобы она не чувствовала себя покинутой, пошел к ней читать Ренана. Поставил рядом стулья, левой рукой держал ее за колено (такое чтение восхитило бы самого автора). Она читала «Женщину» Мишле, все время встрепывая себе волосы. Я просто околдован этой совместной жизнью, словно изгнан из реального мира. Напрасно пытаюсь писать и читать, голова где-то далеко и, что еще хуже, набекрень — С. «выкачивает» меня, как истерички, которые, прикасаясь к другим, заряжают себя нервной энергией.

Спрашивает: «Никаких тучек? Все гладко?» Глажу и ласкаю. Но она могла бы прочесть по моему лицу.

Говорит вздор: «Может быть, вы вообще любите немногих…» А почему нужно любить всех на свете? Хватит и узкого круга. Четверо или пятеро — достаточный фундамент, чтобы строить свою хижину. И пусть вокруг рычат и шуршат джунгли, этот фундамент дает безопасность. Беззаветная преданность своему клану, ну а для других, хм… как у дикарей — тигры для общества и в братстве с особого рода людьми (заклинателями змей, укротителями слонов и др.). А зачем, собственно, даже «узкий круг»? Достаточно и меньшего — всего одной привязанности. Когда она есть, жизнь уже стоит того, если, конечно, жизни вообще нужно оправдание. Единственное существо, которое любишь все больше и больше, извлекаешь все новые и новые ноты — из тела и души — все глубже и глубже, как из скрипки виртуоза. Вот поэтому-то, в противоположность мнениям тех, кто неприятен мне и кто судит меня по моей нелюбви к ним, я человек верности, даже абсурдной верности, но эта абсурдная верность лишь для тех, кого я люблю. Когда любишь, верность ничуть, не затруднительна. — Хотел сказать ей все это, но, если говорить только полунамеками и иносказаниями, она будет думать, что принадлежит к «узкому кругу», а потом — какое прозрение! Если же прямо: «Но это не о вас», — значит кинжал в сердце. Пусть уж лучше считает меня «бессердечным».

Когда позднее вошел к ней, застал за картами. «Гадаете, женюсь ли?» Она покраснела. «Совсем нет. Раскладываю пасьянс». Предположим, это правда. Поймать ее на пасьянсе — для меня то же, как если бы она сама ласкала себя. Везти с собой карты! Это еще хуже, так мы дойдем и до кроссвордов.

Жизнь с «любимой» женщиной делает мужественным уже по одной необходимости прилаживаться к ней, следить за собой и за ней. Брызжущая любовь уступает место тому не менее благородному чувству, которое проявляется во внимании к собственным поступкам. Но когда только кажется, что «любишь» эту женщину, а на самом деле она лишь утомляет, подобные усилия изнурительны, особенно если не привык вообще к чему-либо принуждать себя.

Говорят, что жизнь вдвоем — это искусство. Несомненно. Состояние, когда нужно постоянное лекарство, чтобы забыться и защитить себя.

«Но и возле, тебя я обретаю одиночество».

Жеральди.

Прекрасно, если все это так, спрашивается: зачем тогда вообще жизнь вдвоем?

Когда я долго не сжимаю ее в объятиях, она чахнет, вся сжимается, взгляд отсутствующий. Но как только это происходит, вижу преображенное лицо — это иссохший сад, куда впустили воду, или надолго оставленный пес. Она все время непроизвольно жмется ко мне, как ласкающаяся кошечка или резвящаяся собака. Помню того сиамского кота, которого я так любил, но ему настолько была нужна ласка, что он непрестанно кричал — тридцать душераздирающих мяуканий в минуту — если кто-нибудь не брал его к себе на колени. И тогда под гладящей рукой он умолкал. Но я не мог иметь особого слугу для выглаживания кота или какой-то специальный электрический аппарат… После нескольких сводящих с ума дней я кастрировал его. Уж не предвестие ли это для Соланж? Если мне нужно, чтобы она мурлыкала, значит, я должен непрерывно заниматься ею — ласка, нежное слово, «знак внимания» — ей нужно все время чувствовать «поддержку». Веселенькое занятие — быть кислородной подушкой! И, конечно, продолжать свою работу, постоянно обволакиваяее собой, достигать своих целей, утешая других, вот истинно мужское занятие. Но это опустошает.

Оставьте меня на гребне самого себя. Оставьте это полное согласие собственной природы и образа жизни. Не мешайте мне ходить по водам. К тому же, она горит не так ярко и не так быстро, как я. Она не из моего рода полубезумных, в чьем мире я только и чувствую себя абсолютно непринужденно. Я горю, она гасит меня. Я ступаю по воде, она хватает меня за руку, и я тону.

Лорд Байрон: «Зачастую легче умереть ради женщины, чем жить с нею».

Лорд Байрон в письме к X.: «Кажется, вы женились на красивой женщине. Хм… А не стали ли ваши вечера несколько томительнее?»

Мне не в чем обвинять ее, она безупречна. Я даже не против совместной жизни, будь то брак или любовная связь. Я только против жалости, которая заставляет изображать любовь к тому, кого на самом деле не любишь по-настоящему.

1 октября. —Ночь с нею, приятная. Но утром она печальна. Женщины, эти вечные Пенелопы, которые днем распускают то, что соткали ночью. Очевидно, она чувствует, что не приносит мне счастья. Я буквально разрываюсь, только бы она не страдала, но при этом мучаюсь сам, и она это тоже знает: неизбежное следствие любого дела, основанною на жалости. Может быть, она недовольна, что после этих двух первых дней, когда мы были так близки друг к другу, я так и не сказал ничего определенного? И понимает ли, что я сейчас точно в том же состоянии, как и в день отъезда? Эти странные слова: «Мама хочет, чтобы я непременно вышла замуж еще до весны. Вскоре нам нужно дать ответ одному молодому инженеру…» За этим последовал рассказ о том, что какой-то инженер просил ее руки. «Но вы никогда ничего о нем не говорили…» — «Я не хотела докучать вам».

Ну что ж! Пусть женится и освободит меня от нее. И в то же время это как-то действует — не на мое самолюбие, но на то чувство, которое у меня есть к ней. А потом я не очень и верю — существует ли этот инженер на самом деле? Если окажется, что все это выдумка, чтобы подтолкнуть меня (может быть, и при участии ее матери), я, пожалуй, уже никогда не захочу даже видеть ее. Я могу быть таким и этаким, но только не тем, кого можно подтолкнуть на что-то.

В пять часов, когда я пошел на прогулку, она попросила отправить ее письмо к матери. Молодой доктор Ф. рассказывал, как чуть ли не взламывал почтовый ящик в доме своей невесты, чтобы добыть адресованные ей письма. Когда я сказал ему: «Однако же вы и тип!», он ответил, смеясь: «Зато я все-таки человек с характером!» У меня в руках было это письмо, и я подумал: если бы мне захотелось изобразить из себя «человека с характером», как доктор Ф., может быть, вся ситуация сразу и окончательно прояснилась бы, и для меня наступило исцеление и освобождение. Достаточно прочесть: «Я сказала ему про этого мнимого инженера…», и в тот же вечер она уехала бы из Генуи, а мое будущее полностью просветлилось бы. Хотя и противно, но часто разум требует совершить подлый поступок. Когда я сбежал из Парижа, это было некрасиво и в то же время необходимо.

И эти письма к матери и ответные письма — насколько я знаю, она больше ни с кем не переписывается. Как она одинока! Это трогательно… Сомневаюсь, чтобы она много писала про меня. Да мне это и не понравилось бы. А из Этрета все-таки должны прибыть советы и дипломатические инструкции… Насколько чище была моя жизнь вдали от гинекея! Когда я брал оттуда все, что мне нравилось, но сам никогда не входил в него! И натягивал нос папашам и матерям, вместо того чтобы считаться с ними.

Впрочем, даже если этот инженер чистейший миф, можно ли ее осуждать? Не естественно ли в том положении, в которое я ее поставил, стараться ускорить, подтолкнуть мое решение даже ложью? И не было ли бы чистейшей пошлостью посадить ее на поезд, узнав про обман?

Что может быть ужаснее, чем подобное чувство-гибрид, среднее между любовью и безразличием, каким на самом деле оказывается жалость? Уже нет взаимной искренности (разве кому-нибудь нравится быть предметом жалости?), напротив, лишь самоедство, опустошение и в конце концов бурный разрыв, раскидывающий обоих в разные стороны.

Правило: не следует жалеть тех, кого не любишь (это почти то, что говорил мне папаша Дандилло).

Правило: нежность, если нет сильной любви, неуместна. Ведь только сильная любовь дает радость оттого, что приносишь наслаждение любимому существу.

Правило: делай добро и вместе с ним неприятности одному и тому же человеку, тогда сразу будут удовлетворены и твое тщеславие собственным великодушием, и желание, чтобы тебя ненавидели.

2 октября. Завтра начало школы. И здесь, как во всех городах Европы, все ребятишки отправляются с пакетами под мышкой, в новых, только что купленных башмаках. Брюне требует для себя зеленый галстук, иначе он не сможет будто бы толком учиться. И чтобы купила его мамаша Бильбоке: «Вы, женщины, понимаете в этом…» Этот зеленый галстук так ему понравился, что он не снимает его даже дома. Он не писал мне с 25-го.