Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Благородство поражения. Трагический герой в японской истории
Шрифт:

Основной философский девиз Сайго — девиз, которой он вновь и вновь воспроизводил в своих каллиграфических надписях, даря копии разным частным школам, основанным под его покровительством, был совершенно и полностью конфуцианским. Четыре иероглифа, его составлявшие: Почитать Небеса, Любить Людей (кэйтэй айдзин) занимали в его кампании за справедливость такое же место, как Спасти Народ (кюмин) у Осио Хэйхатиро. [645] Здесь ход мышления Сайго может показаться некоторым читателям излишне витиеватым. Путь, пишет он, есть путь Неба и Земли, и наш долг — следовать ему, прилагая все к тому усилия. В этом нам следует искать помощи Небес, но не людей; почитание же Небес должно стать целью нашей жизни. В то же время, поскольку Небеса любят всех в этом мире, то и мы должны любить других так же, как любим себя. Это, без сомнения, прекрасные и неоспоримые слова, однако они настолько неопределенны, что такие писатели, как Утимура и Нитобэ смогли ассоциировать их с «законом и пророками», а также с христианской заповедью возлюбить ближнего, как самого себя. [646]

645

Хито-о айтэ-ни сэдзу, тэн-о айтэ-ни сэё. Цит. у Кавабара, Сайго Дэнсэцу, с. 175–176.

646

Утимура, Дайхётэки Нихондзин, с. 43, упоминает закон и пророков.

Как идеалы Сайго относительно «любви к людям» (хито-о

айсуру) претворялись в жизнь? На протяжении большей части своей жизни он постоянно и в значительной степени проявлял «сострадание воина» (буси-но насакэ) — искреннюю симпатию к слабым и несчастным людям этого мира; в этом одна из причин его долгой популярности в качестве национального героя, поскольку он ясно показал, что обладает человеческим талантом, почитаемым в Японии с древних времен, — сочувствием. [647] Служа в качестве ассистента в городском управлении, Сайго видел собственными глазами всю глубину нищеты трудящихся масс в Сацума, зачастую живших чуть лучше животных; он видел, как алчные чиновники только усугубляли ситуацию [648] и пытался ее облегчить. [649] Во время своей ссылки он проявил неподдельное внимание к рабочим на сахарных плантациях, и отдавал большую часть своего рисового пайка беднейшим обитателям острова. Позже, в качестве военачальника, Сайго делал все, что в его силах, дабы свести к минимуму страдания простых людей, попавших под перекрестный огонь войны.

647

«Буси-но насакэ — жалость воина — звучит так, что немедленно аппелирует в нас (японцах) ко всему благородному; дело не в том, что сострадание самурая в принципе отличалось от сострадания других людей, но подразумевалось сострадание там, где оно не являлось слепым импульсом, но отправлялось в должном соответствии со справедливостью, и где сострадание не оставалось просто состоянием сознания, но основывалось на возможность убить или спасти… Снисхождение к слабым, угнетенным или побежденным всегда превозносилось в качестве черты, приличествующей самураю». (Nitobe, Bushido, p. 42–43.)

648

Описание того времени говорит об их лачугах, что они были менее 20 квадратных футов и выглядели скорее стойлами, чем человеческим жилищем. Сацума кэйики, цит. у Кавабара, Сайго Дэнсэцу, с. 123.

649

В одном из отчетов (необыкновенно искренний документ для чиновника-самурая) Сайго критикует жестокость властей и отмечает, что многие из притесняемого населения пытались бежать из провинции, оставляя весь свой скот и сельскохозяйственные орудия, но сотни таких беглецов силой возвращали обратно. Кавабара, Сайго Дэнсэцу, с. 123.

В то же время, человеческие чувства у Сайго были ограничены его социальным мировоззрением. Прежде всего, они были почти исключительно направлены на крестьянство, и часть его девиза — айдзин («Любить Людей») — означала, скорее, «Любить Крестьян». По его мнению, население общества делилось на две несливающиеся категории: на тех, кто работал физически (тикара-о росуру моно), и тех, кто трудился умственно (кокоро-о росуру моно), то есть на крестьян и их хозяев-самураев. Хотя новые лидеры страны все более убеждались, что Япония должна быть индустриализирована, если она намерена остаться независимой, и хотя сам Сайго признавал значение промышленности и торговли, он продолжал рассматривать сельское хозяйство в качестве экономической основы страны, а крестьянство — как ее становой хребет. Долгом самураев-чиновников было осуществлять милосердное руководство социумом: им следовало любить и защищать крестьян, так же, как хозяин обращается с вассалами, а отец — с детьми. Однако, относительно изменения общества таким образом, чтобы крестьянство стало равным чиновникам, или вступило с ними в партнерские отношения, а затем исчезли бы вообще границы между классами, вопроса не стояло. Патернализм Сайго уходил своими корнями в традиционное китайское мировоззрение, в сущности то же, что и у Осио, говорившего о «спасении народа». Поздние почитатели, представлявшие Сайго радикальным реформатором или убежденным эгалитаристом, полностью закрывали глаза на стойкую консервативность его социальных идеалов. [650]

650

См. для сравнения Akamatsu, Meiji 1868 (London, 1972), pp. 304–305, Танака, Сайго Такамори, с. 136–37; Кавабара, Сайго Дэнсэцу, с. 126; Иноуэ, Мэйдзи Исин (Токио, 1966), с. 4–6, 146–147. По мнению профессора Иноуэ и некоторых других ученых нашего времени, Сайго превратился в «контрреволюционера» после Реставрации. В данном историческом контексте этот термин совершенно неправомочен, однако, действительно, Сайго противился всему, что походило на социальную революцию, и его отношение позже к сацумскому крестьянству напоминает неприятие Лютером крестьянского восстания 1524–1525 годов.

В своих постоянных заявлениях о важности крестьянства, Сайго в целом представлял традиционный хозяйственный этнос Японии. Он любил землю, деревенскую жизнь, людей, живущих близко к природе; соответственно, он не доверял городам, презирал их и все, что они собой представляли. В одной из своих типичных поэм он жаловался на жизнь в столице, где шум уличного движения смущает дух (мукон одороку), где одежду покрывает пыль и уличная грязь, и превозносил деревенское существование, которое позволяет сохранить чистоту и невинность. [651]

651

Цит. у Кавабара, Сайго Дэнсэцу, с. 133.

Главным в жизни самурайского этноса деревни было сохранение умеренности и неприязни к роскоши и тщеславию. Традиционный самурай почитал бережливость, и не в качестве экономии, но как упражнение в воздержании и знак того, что его жизнь посвящена ценностям более важным, чем приобретение и наслаждение материальными благами. Отсутствие у Сайго алчности и желания приобретений вошло в поговорку; а контраст между его спартанским образом жизни и богатством многих лидеров режима Мэйдзи, использовавших свои связи с торговыми воротилами ради удовлетворения своих потребностей в вошедших в моду западных предметах роскоши, явился еще одной причиной его популярности. [652] Родившись в строгой самурайской семье, Сайго был воспитан в духе барского невнимания к деньгам, [653] и на протяжении всей своей жизни, в период, когда финансы становились все более и более важными для страны, этот аспект существования его не коснулся. Его материальные потребности были минимальны, и даже когда он стал функционером высокого ранга в Токио, ему удавалось жить на 15 иен в месяц — скромная сумма по любым стандартам. [654] На протяжении месяцев он не задавал себе труда получить жалование, полагавшееся ему, как государственному канцлеру, а когда озабоченный чиновник напомнил ему об этом упущении, он ответил, что у него еще остались деньги от прошлых выплат, и пока ему больше не нужно. Он испытывал отвращение к идее накопления для себя и своей семьи и, когда у него случался избыток средств, отдавал их друзьям или своей частной Академии в Кагосима. [655]

652

Символом роскоши в западном стиле стал Рокумэйкан («Зал Загнанного Оленя») — токийский клуб, устроенный в стиле германского дворца XVIII века. Это было довольно несуразное место, где руководители режима Мэйдзи проводили вечеринки, приемы и балы для своих зарубежных гостей. Для националистически настроенных преемников Сайго Рокумейкан стал объектом особой ненависти, Содомом и Гоморрой, где именно те люди, которым предназначено сохранять японский дух, предавали его, копируя иноземные замашки. Фукудзава Юкити в 1891 году писал, что «цена пребывания одного гостя на вечеринке в Рокумэйкан, или одного блюда, подаваемого

в Императорском отеле, составляет больше, чем прожиточный минимум господина Сайго за месяц». Цит. в «Рэкиси Кэнкю», июнь 1972 (пер. проф. Сакамото Мориаки).

653

«…дети воспитывались в полном неведении относительного экономических наук. Считалось дурным вкусом говорить о них, а незнание достоинства различных монет являлось признаком хорошего воспитания.» Nitobe, Bushido, р. 98. Ср. с отношением к деньгам Осио.

654

Утимура, Дайхётэки Нихондзин, с. 39. После принятия золотого стандарта, иена оценивалась в половину американского доллара.

655

Там же. В соответствии со своими принципами, Сайго ничего не давал своей жене и детям, и ничего им не оставил после своей смерти

В то время, как его коллеги в правительстве Мэйдзи купались в роскоши, сопровождающей политический успех, Сайго жил в скромной квартире, за которую платил три иены ежемесячной ренты. Однажды, когда он узнал, что его бывший однокласник Окубо, служивший к тому времени министром финансов, заказал себе прекрасную саблю, отделанную драгоценными камнями, ему удалось первому достать это ценное оружие, и он подарил его молодому студенту; [656] целью Сайго, разумеется, было упрекнуть коллегу в неподходящей экстравагантности, однако сомнительно, чтобы Окубо правильно воспринял преподанный урок.

656

Кавабара, Сайго Дэнсэцу, с. 132–133.

Его особо беспокоили те слишком тесные отношения, которые лидеры правительства установили с Мицуи и другими быстро растущими дзайбацу. Когда он был приглашен на вечер, дававшийся в честь принца Ивакура знаменитым роялистом из Тёсю, Иноуэ Каору, служившим в правительстве Мэйдзи заместителем министра финансов, он выразил свои опасения с обычной прямотой: «Налив в чашку сакэ, он предложил ее хозяину, громко при этом сказав: 'Это вам, Иноуэ — банто (чиновнику) Мицуи. С виду Иноуэ не был оскорблен, но это замечание насторожило остальных…» [657]

657

Roberts, Mitsui: Three Centuries of Japanese Business (New York, 1973), p. 96.

Находясь в зените славы, Сайго продолжал носить обычную деревенскую одежду, презирая пальто и высокие шляпы, которые так нравились многим его коллегам. Даже когда он бывал в императорском дворце, он был одет в обычную хлопчатую накидку из Сацума с крапчатыми шнурами (сацумагасури), а на свои огромные ступни надевал пару сандалий, или деревянных башмаков. Однажды, покидая дворец во время дождя, он снял свои башмаки и пошел босиком; такое беспрецедентное отсутствие всяких декораций возбудило подозрение охранника, который задержал его до тех пор, пока рядом не проехал в карете принц Ивакура, узнавший в неизвестном полевого маршала и государственного канцлера. [658]

658

Утимура, Дайхётэки Нихондзин, с. 41.

Его отношение к пище было столь же неприхотливым. Вместо того, чтобы посещать богато обставленные банкеты в западном стиле или элегантные развлечения с гейшами, он предпочитал принимать пищу в компании своих секретарей и подчиненных военных, с которыми он ел лапшу и другие простые блюда из общей глиняной миски. [659]

Одновременно с этим, он избегал шумихи и формальностей, а в обращении со слугами и теми, кто стоял ниже его на социальной лестнице, не выказывал той заносчивости, что была в порядке вещей среди его коллег. «В нем присутствовала какая-то невинность, простота в обращении, — писал один из его приближенных, — присущая детям». [660] Гордости у Сайго было в избытке, но это была внутренняя гордость идеалиста.

659

Типичный инцидент с едой произошел в 1872 году, когда Сайго присутствовал на военных учениях со своей Императорской гвардией в Эттёдзима. Когда пришло время обеда, все генералы вынули свои роскошные лакированные коробки с едой. Адьютант же Сайго, зная непритязательные вкусы своего начальника, передал ему большой рисовый колобок. Когда Сайго разворачивал бумагу, в которую тот был завернут, он случайно выпустил его из рук, и он покатился прямо в песок. Как ни в чем ни бывало, Сайго поднял колобок, отряхнул с него песок и принялся жевать. Рассказывают, что на солдат произвела большое впечатление эта сцена «скромного поведения» генерала. Историю передал свидетель, Ямамото Иэёси, в Нансюо ицува сю (Токио, 1903), с. 87.

660

Утимура, Дайхётэки Нихондзин, с. 42.

Краткое изложение философии и образа жизни Сайго сделают явной причину того, отчего, рано или поздно, он был обречен стать на пути у олигархии Мэйдзи. Его оппозиция новому режиму была в большей степени неясной и несформулированной, основываясь в основном на психологической несовместимости, чем на объективных политических установках; были, однако, и несколько особых поводов для неудовольствия. Самый серьезный имел отношение к обращению с военными. В постреставрационные годы традиционные правители Японии — самураи систематически отстранялись ото всех источников отправления власти. Дотации, от которых зависели самураи на службе, государственными декретами были все отменены, а даймё получили субсидии в обмен на те уделы, которыми они и их предки управляли на протяжении веков. Они не были отстранены от политической власти, поскольку новый режим Мэйдзи контролировался в основном экс-самураями; однако, в качестве класса они уже не могли отправлять наследственное право на управление. В 1872 году закон о всеобщей воинской повинности лишил самураев монопольного права на армию, а несколько лет спустя, как если бы для того, чтобы символизировать все эти лишения, правительство издало эдикт, отменяющий их многовековую привилегию носить мечи. [661]

661

В 1871 году самураям было «разрешено» отрезать их традиционные пучки волос на голове и ходить без мечей; эдикт, изданный 5 лет спустя, запрещал носить мечи всем, кроме армейских офицеров и полицейских.

Эти меры нанесли болезненный удар самурайскому сословию и привели к массовому его обеднению. Закон о воинской повинности и создание новой национальной армии, рекрутировавшейся из массы населения, лишило самураев оправдания их особого статуса; эдикт же, запрещавший ношение мечей, являл собой высшее унижение, наносившее ущерб самому «духу воина» (буси-но тамасии), [662] возбудив, в гораздо более опасной форме, ествественное чувство подозрительности и враждебности, подобное тому, что возникло в Соединенных Штатах в среде элементов с традиционным мышлением от попыток ввести контроль над оружием. [663]

662

См. Иноуэ, Мэйдзи Исин, с. 428; Танака, Сайго Такамори, с. 214.

663

Мисима приводит следующие соображения, которые некий самурай с Кюсю представил правительству в 1876 году, как часть «Петиции Относительно Провозглашения Эдикта, Запрещающего Ношение Мечей»:

Насколько я понимаю, ношение мечей есть обычай, отмечавший нашу Страну Дзимму еще в древности, в эру богов. Он накрепко связан с корнями нашей нации, на нем зиждется достоинство императорского трона, он освящает все божественные ритуалы, отгоняет всех духов зла, усмиряет беспорядки. Меч, таким образом, есть не просто упрочение безмятежности нации, но также и охранитель каждого отдельного гражданина. Действительно, если и есть что-либо, сущностно необходимое для нашей военной нации, почитающей богов, что-то, что ни на мгновение нельзя отложить в сторону, то это меч. Отчего же тогда те, на ком лежит бремя формирования и проведения национальной политики, уважающей богов и укрепляющей нашу страну, так мало вспоминают о мече? (Хомба, пер. Майкл Гэллагер, Нью-Йорк, 1973, с. 75–76.)

Поделиться с друзьями: