Благовест с Амура

— Ваше превосходительство, — ковыляя, подошел лейтенант Гаврилов, вынырнувший неизвестно откуда, — вам нельзя здесь находиться. Они готовят десант, и сейчас будет залп!

— Слушайте меня! — зычно крикнул Завойко, и все, кто мог, обернулись к нему. — Орудия заклепать, картузы отправить на Кошку, на вторую батарею. Наличному составу сойти вниз и переправляться на косу, а затем двигаться к батарее номер четыре. Вражеский десант направляется туда. Крепостной флаг перенести в город.

— Что делать с убитыми? — спросил Гаврилов.

— Сколько?

— Шесть человек.

— Пока оставьте здесь. Вечером заберем и похороним, как полагается. Сегодня сюда они не полезут.

Десант, в основном французы, численностью не менее 600 человек, высадился южнее Красного яра и быстрым шагом, а где и бегом двинулся к четвертой батарее.

Завойко снял обслугу вместе с командирами бездействовавших на тот момент третьей, шестой и седьмой батарей (у каждой пушки остались по два артиллериста), сам возглавил сводный отряд стрелков и матросов с «Авроры» (ими командовал мичман Фесун) и повел всю ударную группу к батарее № 2.

Изыльметьеву и Васильеву генерал приказал держать под контролем береговую линию между четвертой батареей и косой и остановить десант, если он прорвется к городу.

Мичман Попов и гардемарин Токарев, несмотря на мальчишескую удаль, быстро и трезво оценили опасность надвигающегося десанта. Пушки сделали еще по одному выстрелу, затем пушкари спокойно их заклепали, спрятали в укромное место оставшиеся заряды и, отстреливаясь, стали отступать, сближаясь с первым стрелковым отрядом и волонтерами, которые спешили им на помощь.

Несмотря на огромный перевес в силах, позволяющий, как говорится, на плечах отступающих ворваться в город, десантники повели себя весьма странно. Они подняли над оставленной батареей французский флаг и устроили салют в честь своей победы. Однако торжество их длилось недолго: почти одновременно по позиции батареи ударили русские корабельные пушки, и заговорила Кошенная, а на берегу и на склоне сопки, среди кустов, появились стрелки, идущие в штыковую атаку. Про русские штыки после неудачного Наполеоновского похода в Россию была наслышана вся Европа, ужас перед ними переходил от отцов к детям и действовал безотказно. Десантники попятились, а тут еще ни с того ни с сего над ними разорвалась бомба, запущенная с парохода. То ли ошиблись англичане с прицелом, то ли выразили свое возмущение дурацким поведением союзников, но эффект она произвела именно тот, который в таких случаях наиболее естествен: подхватив раненых (а может, и убитых), десант пустился наутек. Да с такой скоростью, что когда отряд, предводимый юными мичманами Фесуном, Поповым и Токаревым (Завойко отстал: в сорок два года без тренировки бегать трудновато), ворвался на позиции батареи, французы уже погрузились в боты и шлюпки и отвалили от берега.

Постреляв им вслед для острастки и оценив состояние позиции — восстановить ее сейчас же было невозможно, — стрелки забрали припрятанные картузы с порохом и другие заряды и вернулись на Кошечную. Тем более что два фрегата поторопили их, дав по ним залп ядрами. К счастью, без последствий.

Теперь единственным препятствием захвату «Авроры» и «Двины», что было бы самой лакомой добычей, была батарея № 2 и, собственно, пушки самих русских кораблей. Орудия всех трех союзных фрегатов, а равно и парохода, обрушились на Кошечную, русский фрегат и транспорт. Однако батарея Дмитрия Максутова, управляемая хладнокровным командиром, успешно огрызалась. Зная промежутки между выстрелами, лейтенант своевременно отправлял подчиненных в укрытие и также вовремя призывал их к орудиям. Стараниями Шлыка и корабельных плотников с подручными батарея была оборудована наилучшим образом. Пушечные лафеты, по предложению Степана, дополнили небольшими поворотными платформами, наподобие карронадных, позволяющими быстро наводить на цель по горизонтали; заднюю стенку бруствера закрыли деревянными щитами, к которым крепились брюки [74] и откатные тали, возвращающие пушку на место; земляную площадку батареи накрыли общей деревянной «палубой», которая, до того как ее измочалили ядра, очень помогала споро управляться с орудием.

74

Брюк — мощный трос, проходивший через боковые стенки лафета, концы которого крепили на рымах боковых сторон пушечных портов. Служил для удержания орудия при откате.

Все сто двадцать восемь человек обслуги — солдаты, матросы и картузники — действовали слаженно, как единый механизм. Штурманята, перешедшие с четвертой батареи, и неизвестно как объявившийся на батарее сын подпоручика Губарева, Петя, резво подносили картузы [75] .

Сам Максутов показывал пример неустрашимости: спокойно ходил под ядрами и бомбами, твердым голосом отдавал команды и ободрял подчиненных. И батарея стреляла размеренно и метко.

Жаль, что их подвиг остался незамеченным властями, а они достойны отдельного памятника.

75

Об этих ребятах стоит сказать отдельно. Дети даже в этой адской кухне оставались детьми: когда случались передышки, они тут же, на косе, пускали самодельные кораблики. А когда Феде Алексееву ядром оторвало кисть руки, он не стонал, не плакал, не проваливался в обморок — только стиснул зубы, побелел до синевы и на вопрос: «Больно?» ответил: «Больно. Но я потерплю».

Эта размеренность привела Изыльметьева к мысли, что Максутов экономит порох, и он, воспользовавшись тем, что мичман Фесун вернулся на корабль, приказал ему нагрузить баркас картузами и переправить их на батарею. Николай Алексеевич с радостью бросился совершать очередной подвиг — а это был истинный подвиг: под бомбами и ядрами перегнать полную пороха лодку — вовсе не шутка, но мичман, видимо, понравился тем, кто на небесах: все пули и бомбы его миновали. И доставленные картузы оказались нелишними.

Завойко немного просчитался в отношении бездействия Перешеечной батареи: за те два часа, что шло сражение с десантом и артиллерийская дуэль Кошечной, «Авроры» и «Двины» с кораблями англо-французов, «Эвридика» и «Облигадо» дважды подходили под выстрелы батареи и пытались отправить к берегу десант в шлюпках, но оставшиеся артиллеристы под командой лейтенанта Анкудинова и прапорщика Можайского меткими выстрелами сумели корабли отогнать, а одну шлюпку с десантом потопили. Вполне возможно, будь на месте французов англичане, вряд ли бы дело закончилось без серьезных последствий. Но, слава богу, что закончилось именно так!

В половине седьмого часа пополудни все корабли противника снялись с якорей и отошли к Тарьинской бухте. Занялись устранением повреждений — русские ядра и бомбы нанесли их немало, — и похоронами убитых.

Похоронили на берегу Тарьи и адмирала Прайса.

Завойко с Изыльметьевым также подвели итоги первого боя. Генерал записал для будущего рапорта:

«В сражении 20 августа с нашей стороны убитых нижних чинов 6, раненых: обер-офицер 1, нижних чинов 12.

Повреждения на батареях:

№ 1 — у одной бомбической пушки сколоты поворотный брус и деревянные станочные подушки, сломан болт подъемной коробки; у 36-фунтовых пушек сломаны передние и задние оси и три колеса и лопнули брюки; у других лопнули трое талей и четыре стропки для закладывания их; сломаны четыре банника и два пробойника, платформа в некоторых местах поломана; бруствер в двух местах поврежден ядрами.

№ 2 — у 2-го орудия перебит брюк; у 4-го окончание дула повреждено и перебит брюк; у 8-го — левая станина и перебит брюк: у 10-го — окончание дула немного повреждено и у станка — правый горбыль; у 11-го — подбит станок…

№ 4 — у станков перерублены: оси, три брюка, трое талей; изломаны прицелы у всех орудий и ударные молотки; расколота одна станина; разорвано два пороховых ящика; не оказалось трех кокоров, одной лядунки, четырех колес, цапфенных горбылей трех и двух медных протравок».

Изыльметьев заметил столь необычную скрупулезность — зачем, спрашивается, командующему обороной все эти брюки, тали, болты, горбыли, банники и стропки, его ли подобный уровень забот?! — но промолчал. Он понял: в этом, казалось бы, мелочном перечислении потерь скрыта жуткая горечь — на чем держится престиж великой России, которая не смогла, а вернее, не удосужилась обеспечить достойную защиту своих — пусть далеких, однако своих! — рубежей. Но он не знал — и может быть, слава богу, что не знал, — насколько жалки укрепления гордости русского флота Севастополя, которому предстоит многомесячная оборона от тех же англо-французов вкупе с турками. И какую горечь должен был испытывать командующий обороной адмирал Корнилов, который задолго до высадки англо-французов требовал от главнокомандующего — светлейшего князя Меншикова укрепить город, но тот, одержимый болезнью шапкозакидательства, лишь посмеивался. А ведь Севастополь не на краю земли, до него не надо добираться вокруг света полгода на корабле или столько же — посуху. И император не доглядел, что у него под боком творится, а может быть, просто стал уже не тот. И возраст под шестьдесят, и любовь, которая поддерживала и вдохновляла его многие годы, давно ушла…