Благую весть принёс я вам

В промежутках между её воплями слышалось бормотание Отца Огневика.

Общинники ждали до вечера.

Когда начало темнеть, вождь вышел из её жилища. В руках он нёс завёрнутое в шкуры тельце.

Урод!

– Мы отдадим его Огню, - сказал Отец Огневик, появляясь следом.

Это было разумно.

Им повезло, что не было гостей. Иначе вся тайга узнала бы об Артамоновском позоре.

Они не ждали удач от жизни. Они радовались тому, что беда пришла одна.

Вождь отнёс младенца на окраину стойбища, развернул и бросил в снег. Головня видел, как розово-белое тельце шмякнулось в сугроб. И грянул детский плач. Завыла неприкаянная душа, потерявшись в сером безбрежье. Уродец хотел жить! Он кричал совершенно так же, как обычные младенцы. Он хотел обмануть людей, подлец!

До самой темноты кричал он. Задыхался, кашлял, и снова кричал. Ребёнок Льда. Пусть Лёд и возьмёт его душу.

Пусть, пусть, пусть.

Они повторяли себе это, целуя обереги, а уродка продолжала орать, и людям становилось не по себе от её криков. Злой бог проверял их на прочность. У баб стояли слёзы в глазах. Они жалели её, доверчивые дуры!

Уродка истошно верещала и захлёбывалась плачем. А люди старались не подходить к месту, где она лежала.

Отец Огневик объявил обряд очищения. Он сказал, что из роженицы надо изгнать скверну. Сказал, что женщины слишком легкомысленны, пускают к себе ночью всех подряд.

Так нельзя, сказал Отец Огневик.

Мы должны блюсти себя.

Урод - это мясо. Хотя и осквернённое Льдом. Он не был человеком. Он был уродом. Пусть и вышедшим из женской утробы.

Он не человек. Не человек. Не человек.

И всё же, когда пришёл сумрак, многие поспешили взглянуть на уродца. Любопытство превозмогло страх.

Головня тоже был там. Вглядывался в побелевшее тело странного существа. Хотел произнести заклятье, но челюсть свело от отвращения, а в горло будто воткнули кол. Он смотрел на уродку и не мог понять - человек она или нет?

Голая как новорождённый щенок. А глаза огромные, словно и не глаза, а широкие дыры. Она лежала, приоткрыв рот, и в уголках губ замёрзла слюна.

Безволосая и широкоглазая. Пузатая, щекастая, с узкой грудью.

Головня прикоснулся к ней ладонью - хотел узнать, не стучит ли у неё сердце. А может, у неё и не было сердца?

Пламяслав обронил: "Мрут наши ребята без числа, а бабы мучаются".

Какие ещё ребята? Урод - не ребёнок. Что им до него?

Головня спросил старика: "Они все такие?". Тот ответил: "Других не видал. Но слыхал изрядно". И пошёл говорить жуткие вещи, от которых кровь стыла в жилах. Головня развернулся и утопал в жилище.

С тех пор утекло много воды.

Роженица давно умерла, изведённая позором, а вдовец нашёл себе новую жену.

Этим вдовцом был Сиян. Говорят, он поколачивал первую супругу, отчего та и разродилась невесть чем. Другие говорят, будто она понесла не от него, а от гостя, шедшего к Павлуцким с железом и серой.

Вот тебе и свежая кровь!

Теперь-то Головня видел: то был знак. Лёд готовил его к грядущему! Не будь того уродца, загонщик удрал бы от колдуньи.

И ещё он понял: Лёд не мог без Огня создавать иных существ. Ему нужен был ненавистный Брат. А Тому нужен был Лёд.

Долг Головни - заново связать их. Или пропасть навсегда.

– Ты хочешь забрать у меня жизнь, Отец Ледовик?
– вопила колдунья, вжимаясь в стену пещеры.
– Всё отобрал, что мог: родителей и доброе имя, друзей и оленей. Теперь ты здесь, нашёл меня, чтобы отнять жизнь! Но я не поддамся тебе. Нет, не поддамся. Ты принял облик бессмертного духа, но я всё равно буду бороться с тобой. Знай это, ничтожный Отец!

Целыми днями она обрушивала на Головню путаные, бессвязные речи, заполошная баба, а потом валилась без сил. Она жила как зверь: грызла сырое мясо и ходила под себя. Её руки почернели от грязи, а тело смердело хуже паршивой собаки. Она плевалась в него, швыряла камни и кости, верещала, как одержимая, но никогда не подходила ближе двух шагов. Удивительно - Головня вызывал в ней ещё больший трепет, чем она в нём. Внутренним зрением колдунья видела в загонщике нечто большее, чем просто человека, но Головня-то не видел ничего и пребывал в тревожном недоумении.

Она верещала, прыгая перед ним:

– Да-да, я помню, как ты принял нас, Отец Ледовик! Ты был любезен и мил, потому что мы были благословенны для тебя. Я и моя мать - ты помнишь это?
– мы пришли к тебе измученные и обмороженные, но ты, коварный Отец, приютил нас и дал нам пищу. Ты казался мне сущим богом тогда, себялюбивый выродок! Ты восславил нас - меня и мою мать - ты объявил нас посланцами Льда, живым воплощением древних, и мы, одурманенные тобой, не сводили с тебя восхищённого взора. Думаешь, я благодарна тебе за это, ублюдочная сволочь? Ты был не лучше прочих, но умел скрывать свои мысли. Сгинь, проклятый! Сгинь без следа! Сгинь на веки вечные!

Она бормотала без умолку, днями и ночами, за дойкой важенок и за кормёжкой собак, за латанием одежды и за готовкой еды. Она бубнила, как погремушка из оленьего пузыря, и звук её голоса разносился по пещере, будто отголоски ветра, бушевавшего снаружи. В любое мгновение Головня слышал её - неизменно ворчливую, мнительную и полную ненависти. Какое-то время он думал, что старушечьи речи обращены к нему, но потом заметил, что она болтала, даже не замечая его. С кем говорила она? В её речах мелькало множество имён, но чаще других слышалось имя Отца Ледовика. Несомненно, это был кто-то, оставивший глубокий след в жизни ведьмы. Но почему Отец носил такое дивное имя? Будто не Огню поклонялся он, а Льду, Творцу плоти. Значит ли это, что где-то в тундре кочевала община лёдопоклонников? Удивительно и странно было предполагать такое.

Злобная карга, она не желала отвечать на вопросы Головни. Если он заговаривал с ней, она умолкала, озиралась и прислушивалась, точно не могла понять, откуда исходит голос, а потом снова принималась бормотать, плюясь и брызгая слюной. Головня не очень понимал, кем он был для неё, но уж точно не существом из плоти и крови. Она убегала от него по каменным переходам, она скалила зубы, как волчица, надеясь испугать его, она бросалась в загонщика всякой дрянью, но он уже не боялся колдунью. Он шёл за ней и вслушивался в её слова, потому что их произносил сам Лёд. Да-да, Головня быстро смекнул, что бабка - лишь оболочка для Господа, подобно заячьей шкуре, которую меняют каждую зиму.

Она хотела отделаться от загонщика подарками. Она кидала ему куски мяса и вещи древних. Она надеялась, что, довольный полученным, Головня уйдёт. Но он не ушёл. Напротив, он ощутил ещё большее любопытство и жажду знаний. Он ловил реликвии, которые она швыряла, и изумлялся им: никогда и нигде не видел он такого изобилия вещей древних, как у безумной ведуньи. Они валялись повсюду, среди камней и обглоданных костей, среди собачьего дерьма и ветхих шкур, а колдунья ходила по ним, пинала их, ломала их, и не было в ней ни малейшего почтения к ним. Он подбирал эти драгоценности, складывал в укромном месте, рассматривал при свете костра, и душа его приходила в волнение. С таким добром никакой Отец Огневик не был ему страшен - Головня сам мог возводить и свергать вождей. Все бы склонились перед ним!

И были там вещи мелкие и крупные, оплавленные и обломанные, из ржавого металла и неизвестных веществ, разноцветные и прозрачные, плоские и широкие, дырявые и целые, с выемками и наростами, тяжёлые и лёгкие. Загонщик перебирал всё это и не мог поверить своим глазам. Откуда здесь взялось такое богатство? Неужто Лёд самолично доставлял бабке находки из мёртвых мест?

Она плохо видела - Головня понял это почти сразу. Чтобы не набить шишек, она понаставила кругом светильников с оленьим жиром. Но даже с ними колдунья частенько не могла разглядеть Головню, хотя он-то её видел прекрасно. Может, потому она и приняла его за призрака?