Благую весть принёс я вам

И этот её клич искорёжил душу загонщика. Пройдёт много зим, а он будет помнить его, и повторять снова и снова, и дрожать всем телом, но уже не от испуга, а от восторга, ибо с него, этого крика, всё и началось.

Но тогда, рядом с пещерой, наблюдая её прыжки и кривляния, он почуял близость смерти. Олени падали один за другим, собаки заходились суматошным лаем, зверолюди вопили, распростёршись ниц перед разошедшейся ведьмой, а Головня вновь и вновь вспоминал песца с перерезанным горлом и чувствовал: вот оно - орудие, данное ему богами. Этим орудием он совершит возмездие и восстановит справедливость. Им он накажет злых и возвеличит добрых. Им он прославит в веках свой род.

Колдунья же, озверев, перебила всех оленей до единого, а потом взглянула на загонщика и вонзила заскорузлые пальцы в свои толстые, переплетённые на макушке косы.

– Ты подлинно неистребим! Всё получил от меня, но не ушёл, подлец. Кто же ты такой, назойливый и непреклонный? Может, сама Наука послала тебя?

Задумавшись на короткое время, она сунула пальцы в рот и замотала всклокоченной башкой, ухмыляясь.

– Не-ет! Ты - не её посланец. Ты закоснел в своих обрядах и не смог бы глянуть так широко. А значит, ты - сам Лёд, неуязвимый для моих заклятий. Так поражу тебя металлом!

Она отбросила кривую палку и выхватила нож из чехла, висевшего на поясе. Головня не испугался, ведь она не могла причинить ему вред - это было "нельзя" для неё. Но чародейка сделала шаг, другой, третий, и загонщик ощутил беспокойство. Колдунья приближалась к нему - грозная и неумолимая, как кара небесная. В последний миг, когда она была совсем рядом, Головня всё же подался вперёд и схватил её за запястья. Кончик ножа задрожал перед его брюхом. Странная затея! Если она считала загонщика духом, то как собиралась умертвить его плоть? Ведь у духов нет плоти. Но если нож заговорён...

Они топтались на месте, дыша друг другу в лицо.

– Сдохни! Сдохни, падаль!
– шипела ведьма.

Она клацала зубами и пыталась укусить Головню - совершенно как соболь, пойманный в ловушку, - но тот молчал и держал её за руки.

Чародейка боролась долго и упорно: рычала, хрипела, даже бодалась. Всё было напрасно. Головня был намного сильнее её. Он выворачивал колдунье запястье, сжимал его, чтобы она выронила нож, но ведьма упиралась, рвалась из захватов, сопела, пуская слюни, а нож гулял, покачивая острием, меж нею и Головнёй, царапая острием меховик загонщика. Головня поднатужился, выкрутил чародейке ладонь, лезвие поднялось торчком, а ведьма изогнулась, дёрнулась вперёд, точно хотела свалить его, и вдруг вытаращилась как полоумная, побледнела смертельно и начала оседать на снег. Медленно откинулась назад, обнажив тощую шею, и повисла в захватах Головни, закатив глаза. Из груди её торчала костяная рукоять ножа.

Она хотела вонзить нож в него, а вонзила в себя, глупая корова.

Но даже сейчас, когда опасность миновала, Головня не мог произнести вслух рокового слова - убийство. Он чувствовал, что если скажет его, то переступит некую грань, сломает в себе что-то, растопчет собственную душу. И тогда уже не будет прежним, а станет кем-то иным - хуже или лучше, кто знает?

Он отпустил её руки, и она упала на истоптанный снег. Но тут же вдруг ожила и, обхватив ладонями окровавленное лезвие, принялась сучить ногами и утробно реветь. Зверолюди, вскочив на ноги, бросились наутёк. А Головня покачнулся, чуть не падая от накатившей дурноты, и сжал уши ладонями. Это не было похоже на крик живого существа. Это был вопль тёмного демона, уродливой и склизкой твари, питающейся людскими страхами. Чародейка извивалась и рыдала, а Головня лепетал растерянно:

– Ты сама... сама! Бог погубил тебя. Кто я такой, чтобы разрывать священные узы духа и плоти?

И опять вспомнилось заклинание, которое твердил Отец: "Да не отнимете вы жизнь у творения Огня".

Теперь-то Головня понял, о чём тот говорил. Ясно увидел, как может человек нарушить Божье установление. Но вместо радости испытал омерзение.

"Огонь и Лёд равно противны мне", - говорила ведьма. И потому безнаказанно лютовала над творениями Огня. Наука, мать богов, дала ей такую власть.

При этой мысли напавшая слабость отхлынула, и душа, ликуя, воскликнула: "Теперь ты - гроза всего мира, Головня!".

Воистину то было величайшее озарение. Убийство - вот орудие справедливости. Владеющий им свободен от любых устоев. Владеющий им презирает заповеди Огня и Льда. Владеющий им - сам как бог.

Головня кинул взгляд на колдунью - та уже не дышала, пальцы её бессильно сплелись вокруг лезвия, кровь выедала снег под телом. Собаки драли глотки, рвались из шлей, но земля оставалась тиха и бесстрастна, не выгибалась дугой от боли, не тряслась в рыданиях, не грохотала, потрясённая гибелью живого существа, а молчала, равнодушная ко всему, и только впитывала кровь, что текла из ведьмы.

Загонщик сделал шаг, опустился на колени. И произнёс, воздев руки:

– О Наука, великая и вечная! Ты, пребывавшая в мире прежде Огня и Льда, прими меня в сердце своё, окружи меня заботой своей! Ясно вижу: Твоею волей я здесь, у Красной скалы, трепещу от прикосновения к тайне, открытой мне. Отныне и впредь буду идти стезями Твоими и внимать гласу Твоему. Ни в чём не отклонюсь от предначертаний Твоих, подвергну суровой каре оскверняющих имя Твоё! Да не разочаруешься Ты во мне, о благая и предвечная Госпожа! Ныне я, Головня из рода Артамоновых, клянусь в верности Тебе - да отсохнут мои руки и ноги, да поразит меня слепота, да испещрится тело чирьями, если нарушу эту клятву.

Собаки умолкли, прислушиваясь - непостоянные, робкие твари. Они чуяли нового хозяина. Головне оставалось только распутать их шлеи.

Он уже знал, что скажет родичам при встрече.

Часть вторая

Глава первая

Много болтать Головня не любил. Минуя ритуальные славословия, сразу перешёл к делу.

– Я - Головня, новый вождь Артамоновых. Нам, Артамоновым, нужны ваши девки. Одарим за них богато. За каждую - по три пятка коров и по столько же лошадей. Что скажете?

Рычаговский вождь - приземистый, круглолицый, с бородой клиньями, точно из дерева вырубленной - покосился на Отца. Тот, кривя губами, что-то прошептал ему, не сводя чванливого взора с Головни. Вождь усмехнулся.

– А Павлуцкие что ж, не польстились на вашу подачку?

Головня глянул исподлобья, стиснул зубы.

– Обидеть хочешь, вождь?

В срубе было жарко. Трещал костёр на еловых поленьях, сквозисто шелестел ветер в дощатой трубе, обмазанной глиной и стянутой медными обручами. Из полумрака выглядывала подвешенная к потолку резная багровая морда - образ Огня, поганое идолище, место которому в выгребной яме.

Угощал вождь скупо: сушёной рыбой да кровяницей с мороженой клюквой, поил ягодным настоем. Головня сидел как оплёванный. Так и подмывало встать и набить рыло хозяину. Сидевший рядом Лучина вздохнул, почесал бок, громко, с присвистом, отхлебнул из глиняной чаши.

– Смотри же, вождь, - сказал Головня с нажимом.
– От добра нос воротишь. Таких-то богатств ни у кого нет. Уж я знаю.

Плюгавый, дряблый Отец всколыхнулся, сверкнув ясными, молодыми очами, каркнул, уже не таясь:

– Про богатство твоё наслышаны. Знаем, откуда оно взялось. Льду кланяешься, проклятый еретик, на Отца и родных его руку поднял! С соседями рассорился, к нам подался, мерзопакостник. Изыди, изыди с нашей земли и с наших угодий. Чтоб и духу твоего здесь не было. Чтобы даже след твой исчез в снегах, а сам ты бродил по тайге, нигде не находя приюта, и чтоб кости твои глодали зверолюди. Тьфу на тебя!