Благую весть принёс я вам

Над шкурницей, в перекрестье слег, вились дымки; в густой серой мгле дрожали черепа на шестах. Их было много, никто не знал, сколько - давно уже сбились со счёта. Только гости, приезжая, цокали языками: "Ишь ты, цельный лес".

Идя мимо шестов, Жар старался не поднимать головы - слишком занозили его взгляды пустых глазниц, слишком зрим был страх, источаемый ими. Особенно тяжко было взирать на тех, кого казнили недавно. Их лица ещё не изъели ветра, очи не выклевали птицы. С высоты, мертво раззявив рты, смотрели они на проходящих и будто жаловались им: "За что нам такая доля?". А внизу, под ними, бурлила жизнь: с хохотом играли в горелки дети, пробегали по своим делам запыхавшиеся бабы, брели коровы, возвращаясь с выпаса, тёрлись псы, задирая задние ноги.

Проходило время, с голов облезала кожа, выпадали белые ломкие волосы, черепа понемногу желтели и покрывались трещинами, становясь неотличимы друг от друга - теперь даже старожилы не угадали бы, где башка Отца Огневика, а где - Сполоха. Сумеречными ночами, когда в небе загоралась пляска духов, черепа белели над стойбищем как застывшие в полёте совы. Лёдопоклонники - и те робели, глядя на это оскаленное воинство. "Пускай боятся, - говорил Головня.
– Лучше страх, чем презрение".

С утыканной шестами площадки для собраний - прямой путь к шатрам гостей. Там-то и перехватила его Зольница. Тряся оберегами, как кликуша, взмолилась помощнику вождя:

– Ох, Жарушка, утешь ты меня. Скажи, обещал Головня послабление?

Косторез, досадуя, процедил:

– Нет... сама виновата... дай-ка пройти...

Зольница взвыла, вцепившись в торчавшие из-под колпака пегие космы.

– Да за что ж напасти-то эти? Неужто чем богов прогневила? Не жизнь, а мучение.

Жар молчал.

– Скоро ведь всех со свету сживёт, ненасытная утроба. А мне-то, на старости зим... поругание. И так всё потеряла, живу из милости... Господи боже, да снизойдёт ли кто до моих мук или у всех сердца каменные?

– Вождь сказал - без поблажек. Своя - не своя...
– бормотал Жар, стараясь обойти настырную бабу. Но та не отпускала его, то и дело вырастая на пути. Лопотала, распаляясь всё больше:

– Да будь он проклят, ваш вождь. Моя судьба - всем вам упрёк. Если за своих не стоите, кто за вас стоять будет? Вождь ваш? Дурачьё! Эвон как за пасынка моего вождь порадел, каждый день любуюсь. И с тобой то же будет. Со всеми вами.

Она разрыдалась и, упав на колени, стала бить кулаками по снегу. Косторез же, потрясённый крамольными речами, таращился на неё, не в силах вымолвить ни слова. Лишь щекотало в брюхе страшным предчувствием, да перепуганный голосок твердил в душе: "Сгинь, сгинь, пророчество!".

– П-пошла, пошла... зараза, - выпалил он, пятясь от неё.

"Как бы порчу не навела, проклятая. Схожу к Варенихе. Авось отпустит".

И, устрашённый, он бросился бежать от горестно вопившей женщины.

После совета Головня некоторое время посидел в шатре, размышляя, затем тоже направился к глыбе и долго созерцал Жара и Штыря, долбивших долотами сыпучий камень. Пожурил Костореза, что медленно работает, выслушал в ответ его запальчивые оправдания, утешил как мог, пообещав найти ещё пару умельцев, чтобы ускорить дело. Потом вместе с Осколышем бродил по кузницам и плавильням, глядел на горы железных наконечников, сваленных в дощатом сарае; говорил с кузнецами насчёт железа и меди. "Чадник хороший металл гонит, - орали ему плавильщики, перекрикивая оглушительный звон молотов.
– Шлака мало, окалина добрая. Уголь только жидковат... Чёрный нужон, ядрёный, а не этот бурый. А из мёртвого места железо совсем дрянное. Рассыпается в руках". Весь чёрный от сажи, вождь направился к стрельбищу, понаблюдал, как мальчишки, наставляемые Лучиной, упражнялись в пускании стрел. "Выше! Придерживай пальцем! Про ветер не забыл?" - покрикивал Лучина. Мальчишки бегали туда-сюда по истоптанному снежному полю, выдёргивали стрелы из насаженных на шесты тюфяков; промахнувшиеся рыскали по сугробам. Один из стрелков увидел Головню, побежал к нему, размахивая луком и крича:

– Великий вождь! Великий вождь!

Сопровождавшие вождя охранники выступили вперёд с копьями наперевес, сомкнувшись, заслонили собой повелителя. Лучина бросился за стрелком, зарычал оглушительно:

– Куда пошёл, сволочь? Вернутся на место!

Но тот будто не слышал его - семенил к Головне, блестя из-под колпака белками глаз. Щёки и лоб его багровели незаживающими кровавыми расчёсами - следами кожной болезни. Товарищи стрелка, сгрудившись, наблюдали за погоней.

– Великий вождь, - выдохнул лучник, валясь на колени шагах в семи от Головни.
– Дозволь сказать слово.

Лучина широкими шагами настиг его, врезал от души рукавицей по затылку.

– Ну попляшешь ты у меня, негодяй!

Головня знаком остановил его.

– Пускай говорит.

Тот залопотал, глядя на Головню снизу вверх, как верный пёс:

– Великий вождь! Добрые духи нашептали мне мысль, как бить зверя издали, если нет под рукою лука. Сказали: "Пойди к великому вождю и поведай ему об этом!". И вот, великий вождь, я исполняю их повеление.

– Ну и как же?

– Ежели вырезать, великий вождь, полоску кожи, чтоб в середине была пошире, да с одного конца сделать петлю под ладонь, а потом вложить в серёдку камень и раскрутить над головой как следует - этак можно не только собаке, а и медведю башку проломить...

Лучина прервал его, досадливо скалясь:

– Всю плешь он мне этим проел, великий вождь. Никакого сладу с ним нет. У-у, несчастный, - кулак помощника подъехал к виску стоявшего на коленях стрелка, костяшки погладили вывернутый край колпака.

За спиной Головни звенела разноголосица становища, впереди, за стрельбищем, высились сосны - словно уснувшие стоймя великаны в серых меховиках, прихотливо отороченных понизу тальниковой бахромой. Стрелок стоял на коленях, тиская правой рукой лук; приоткрыв рот, мелко дышал, не сводя с вождя взгляда шероховатых глаз. Лучина подобрался, готовясь обрушить на наглеца всю мощь своих ударов, тяжело сопел, нетерпеливо косясь на Головню.

– Кто таков?
– спросил Головня лучника.

– Сверкан, сын Одноглазого Пепла из рода Ильиных, великий вождь.

– И что же, бросал уже так камни, Сверкан?

– Воистину так, великий вождь. С Лучиной, помощником твоим, бросали.

Головня перевёл взгляд на Лучину.

– Ну и чего добились? Попали в кого?

Тот закряхтел, снисходительно улыбаясь.

– Едва людей не перекалечили. Эти ж камни - не угадаешь, куда полетят. Из лука хоть прицелиться можно. А это нелепица какая-то, забава для детворы. Грех и вспомнить.

Вождь снова посмотрел на лучника.

– Правду говорит мой помощник?

Тот кивнул.

– Истинную правду, великий вождь. Да ведь тут дело в сноровке - из лука тоже не сразу стрелять наловчились. Если много таких бросателей будет - один-то наверняка попадёт. А больше и не надо. Уж этот камень так кость крушит, что любо-дорого смотреть.

– Сам-то умеешь швырять?

– Могу, великий вождь.

– Ну покажь. Вон и цели рядом.

– Сей миг, великий вождь, - ответил тот, вскакивая.
– Только за бросалкой слетаю.

И помчался, смешно подпрыгивая, по исполосованному следами от полозьев снегу к мужскому жилищу, терявшемуся за краем обшитого неровными изгородями, неровно бугрившегося холма, над которым дрожали, теряясь в серой прозрачности, тёмные дымки. Лучина проводил его хмурым взглядом, отогнул край пушистого колпака, посмотрел на вождя, сверкнув льдинками глаз.

– Зря ты это затеял, - проворчал.
– Только время теряем.

Головня не ответил: неспешно двинулся вниз по склону, направляясь к толпе лучников. Охранники шли по бокам и сзади, положив копья на плечи. Лучина брёл следом, что-то бормоча под нос, облапив мохнатой рукавицей медные, с лёгкой прозеленью, ножны, болтавшиеся на кожаном поясе.