Блаватская

Как она верила в предание об Атлантиде! Как она хотела обнаружить тайные летописи древних мудрецов! Она слышала, что существует ключевой камень, весь испещренный священными непроизносимыми буквами. Этот камень использовался древними строителями как высшая точка крыши, имеющей вид арки. Об этом ключевом камне, на котором каждая из девяти букв представляла одно из божественных имен, начертанных знаками-эмблемами, знали первые франкмасоны. По атрибутам обозначенных на камне богов они опознавали принадлежность каждого из масонов к тому или иному братству. Она знала об этом уже в Саратове, когда слетела со стула, поставленного на стол, пытаясь выяснить, какого градуса посвящения был ее прадедушка и к какой ложе он принадлежал. Лёля была убеждена, что многие ключи к библейским чудесам древности и к известным феноменам современности, к нераскрытым проявлениям человеческой психологии и физиологии находятся в руках «посвященных» — членов тайных братств. Она для себя решила, что потратит жизнь на раскрытие этих тщательно оберегаемых от многих людей тайн. Эзотерическое знание должно быть доступно людям. Вероятно, думала она, мудрецы древности также стремились к этому, но обстоятельства жизни древних не позволяли обнародовать им великие открытия. Иисус Христос, решила тогда Лёля, был первым, кто пошел на подобный шаг, за что и поплатился жизнью.

Через двадцать лет Блаватская заявит, что верит в Христа безличного, но не в Иисуса из Назарета. Для нее Кришна или Будда были тот же Христос. Этого ей покажется мало, и она осмелится утверждать, что христианское учение перековеркано и грубо материализовано Церковью. Она провозгласит безличный Божественный Принцип, объявит вслед за древними гностиками, что Христос означает «проявленный свет», а не «помазанник» — как переиначили это имя, существовавшее тысячи лет у язычников, греческие отцы Церкви, отождествив его с еврейским словом «мессия». Она усомнится в церковных догматах и учениях и назовет их страшнейшей материализацией духа. Но все это будет ею сказано позднее. Так, потребовалось почти двадцать шесть лет, чтобы в ее сочинениях образ древнеегипетской богини плодородия, воды и ветра Изиды, символ женственности и семейной верности, совместился с христианским образом Девы Марии. Это нашло отражение в ее фундаментальном труде «Изида без покрова», в котором излагались основные принципы ее теософского учения и утверждался культ Майтрейи — будды грядущего исторического цикла.

Девятнадцатилетней Лёле вряд ли было по силам сочинить что-либо подобное. Для этого требовалась незаурядная эрудиция, осмысление, как сейчас сказали бы, огромного количества культурной информации. Елена Петровна не собиралась прослыть у своих современников фантазеркой, пораженной бледной немочью мысли. Наоборот, насыщение ее теософских сочинений идеями достигает чрезвычайно высокой концентрации.

Но все это было еще впереди.

Лёля с удовольствием путешествовала по Востоку с графиней Киселевой, которая знала, разумеется, кто такая Изида, и рассказала Блаватской немало об этой древнеегипетской богине, совершенно искренне при этом сокрушаясь, что старые времена, когда фараоны и мудрецы ладили друг с другом, безвозвратно прошли.

Графиня выказывала необыкновенную для ее возраста живость: говорила без умолку, часами, не давая другим рта раскрыть и вдаваясь в ненужные подробности при описании различных событий и людей, — и все это с такой бешеной энергией, как будто она вела не обыкновенную беседу, а вступала в сражение с целой армией врагов, которых необходимо было оттеснить с занимаемых позиций, а затем наголову разбить. И в свои шестьдесят лет графиня Киселева не утратила жара юности. Общение с бодрой и говорливой женщиной проходило с величайшими трудностями. Наиболее отважным, пытавшимся ввернуть в ее монолог словечко, она мгновенно затыкала рот каким-нибудь ехидным замечанием.

Но, как известно, свалившаяся на голову графини племянница Ростислава Андреевича Фадеева тоже не была молчуньей. Тут, как говорят, нашла коса на камень. Прибавим еще и то, что постоянным правилом Блаватской было идти напролом и таким образом добиваться того, чего она хотела. И в этом случае от своего правила она ни на шаг не отступила. Она в конце концов уломала графиню подольше задержаться в Египте. Ей удалось замаскировать розовыми флерами романтического вымысла и мистическими дымками вещь обыкновенную и житейскую: она увлеклась молодым человеком, приехавшим в Египет из Нового Света. Его приветливое лицо в веснушках и нелепая долговязая фигура наполняли ее душу ликованием.

Впрочем, я не собираюсь делать сомнительные предположения, строить малоправдоподобные догадки или гипотезы. В мою задачу входит скрупулезное и строгое изложение фактов. А факты были таковы, что Блаватская познакомилась в Каире с Альбертом Лейтоном Роусоном, американским художником, начинающим арабистом и любознательным путешественником. Знакомство с этим молодым человеком стало для нее важным событием, окончательно привязало к миру Востока. Она представилась ему вдовой русского генерала ^[168] . В Каире Лёля с его помощью пристрастилась к гашишу. Его курение, как она уверяла Роусона, вызывало у нее потрясающие видения, словно с обыкновенных вещей спадала пелена, и они завораживали своей непостижимой сутью ^[169] . Она совершенно забыла об Александре Голицыне. Он как будто навеки исчез, растаял в неизвестности. О нем не было ни слуху ни духу. И это при том, что у них были одни понятия, одни стремления, одна тайна — Атлантида. Люди неожиданно встречаются и так же неожиданно расстаются. К этому надо было еще привыкать. Таков был, вероятно, закон человеческого бытия, и ничего с этим нельзя было поделать. Эмилий Витгенштейн оказался для нее птицей высокого полета, но она по нему не особенно убивалась. Их сексуальная связь была кратковременной и непрочной. Духовные отношения, напротив, — основательными и многолетними. И в те достопамятные чопорные времена девушки теряли невинность, как и в наши дни, не по любви, а по зову взбунтовавшейся плоти, а некоторые из них — из-за любопытства.

168

Meade М. Madame Blavatsky: The Woman Behind the Myth. NY., 1980. P. 64.

169

Ibid. P. 65.

Она обнаружила Паулоса Ментамона в Каире.

Известный копт оказался при ближайшем знакомстве вовсе не старым, знающим свое ремесло оккультистом, за хорошую плату охотно делившимся с учениками профессиональными секретами ^[170] . Кое с чем она ознакомилась в каирском цирке, который посещала довольно часто. Лёля не собиралась потешать публику на ярмарке, как это делали паяцы, шуты и фокусники. Не затем она оказалась на Востоке, чтобы, выучившись на факира, извлекать доход из своего странного дара. Она не имела ни малейшего желания пополнять собой ряды бродячих артистов. Однако если уж она встретилась с продвинутым в магии мастером, было бы глупо не поучиться у него сотворению некоторых чудес. До встречи с ним у нее были уже некоторые успехи в обращении с ядовитыми змеями. Блаватская знала, как управляться с кобрами, чтобы не быть ими ужаленной, — не прошли даром уроки, которые она брала у самого известного в Каире заклинателя змей шейха Юсуфа ^[171] . При виде Лёли Паулос Ментамон буквально лучился счастьем, что доставляло ей неизъяснимое удовольствие. Она уже научилась не принимать за чистую монету все то, что втолковывали ей эти адепты оккультизма, но, приглядываясь к ним, соображала, какая от них в будущем может быть польза. Блаватская уже с молодых лет делала себе мистическую карьеру, готовясь победоносно царить среди магов и чародеев.

170

Ibid.

171

Ibid.

Встреча с Альбертом Лейтоном Роусоном пришлась также очень кстати. В какой-то мере он заменил Александра Голицына: его тоже интересовали восточная мистика и тайна Атлантиды.

Молодой человек оказался на Востоке вследствие совершенно особых обстоятельств. Под видом правоверного мусульманина он хотел посетить Мекку и сумел это сделать, рискуя собственной жизнью. Вообще-то Роусон не мог существовать без трех вещей: без опасных авантюр, без того чтобы постоянно не быть ряженым и без романов с негритянками. Несмотря на то что Блаватская относилась к белым девушкам, она тем не менее привлекла начинающего, но уже опытного ловеласа компанейским, неотразимым характером. У нее были, по словам Роусона, луноподобное лицо, изящные руки и маленькая стопа с розоватыми пяточками ^[172] . Она отличалась, как он позднее вспоминал, хорошо сложённой фигурой, гибкостью и пикантной округлостью тела. В последнем случае он имел в виду ее необыкновенную, не по возрасту развитую грудь с тугими, как из гуттаперчи, сосками и вызывающе выпуклые по отношению к прямой спине ягодицы.

172

Ibid. P. 64.

У Роусона были исключительные способности к изучению языков. Он буквально на ходу, играючи, овладевал чужой речью. Будь он более усердным и терпеливым человеком, его языковедческий дар принес бы ощутимые, серьезные результаты, а не оставался бы детской погремушкой, которой он тешил и удивлял доверчивых и говорливых арабов.

Многое в судьбе мужчины зависит от обстоятельств его жизни и от женщины, которая использует эти обстоятельства во вред ему или во благо. Роусон любил легкое времяпрепровождение, старался от всего получать удовольствие. Бродяга-гедонист, он прятал вечно неудовлетворенную плоть под заемным балахоном, принадлежавшим до него истощенному в вынужденной аскезе дервишу.

Под воздействием магнетической силы синих ослепляющих глаз Елены Петровны Роусон смирял свою страсть к сибаритству, но на некоторое время, чтобы с большим, чем прежде, азартом вернуться, немного попостившись добродетельным и примерным поведением, к неискоренимым порокам и беспутной жизни.

«Среди полиглотов редко встречаются умные, обстоятельные люди. Все они преимущественно вертопрахи и эгоисты», — с горечью думала Блаватская.

Роусон сохранял здравый смысл до тех пор, пока не встречал смазливое, трепещущее под его взглядом создание. Тогда его сердце кровоточило, а душа разрывалась на части, и он самозабвенно погружался в умопомрачительный блуд. Лёля пыталась отвлечь его от фривольных мыслей серьезными разговорами. То она начинала длительную дискуссию о древнееврейском языке, доказывая Роусону, что этот язык похож на пестрый костюм арлекина, сшит из разноцветных лоскутов, а проще говоря — составлен из греческих, арабских и халдейских слов. И по этой причине, самонадеянно утверждала Блаватская, такого языка вообще никогда не существовало, а был арабско-эфиопский диалект с примесью халдейских элементов. Халдейский же язык, настаивала она, происходит из санскрита. Поэтому, заключала Лёля, верить в еврейские писания и в то же время веровать в Небесного Отца Иисуса — абсурд, даже больше того — святотатство! ^[173] То она переходила от этих сомнительных рассуждений к египетской Книге мертвых, не замечая того, что все ее ученые разглагольствования проскальзывают мимо ушей молодого человека, а его взгляд концентрируется на кончике ее быстро мелькающего, как у змейки, язычка.

173

Блаватская E. П. Письма друзьям и сотрудникам. М., 2002. С. 171–172.

Солнце заливало светом Нил и придавало торжественность находящемуся перед ее глазами ландшафту. Погода была великолепной, и Нил блаженствовал в своих берегах, искрясь и переливаясь всеми цветами радуги. Она шла с Роусоном вдоль реки, и эта прогулка под просторным египетским небом наполняла ее неведомой силой, таинственное присутствие которой она начала ощущать, как только оказалась в Каире. Хорошее расположение духа сопутствовало ей постоянно. Она словно превращалась в священную рощу, и соловьи выводили свои рулады в ветвях деревьев, а она принимала под широкую сень влюбленных в жизнь путников. Форма облаков, цвет неба и воды, трепещущий зноем воздух, мягкая, ненавязчивая игра света и тени самым чудодейственным образом влияли на ее мысли, утверждали в ней покой и мудрость.