Бледный
Шрифт:
Дашка молчала и вдруг засмеялась:
— Ой, к чёрту твой чёрный юмор! Хотя отдаю тебе должное: ты не скис. Сказала же, в тебе мощь! Я на тебя надеюсь. Но… так не надо. Представь, что Влад уходит в туман, как в фильмах ужасов… Ты хорошо сыграл… Поздравляю!
— О чём ты? — Он замер.
— Как же! — Дашка смеялась. — Если ты с Леной — она не с Глусским, что нам и требовалось. Одно лишь: мы с ней договаривались в имидж-салон, она хотела сменить имидж, а сама не звонит.
— У неё есть имидж… — бросил Девяткин и посмотрел в туман, где ходили люди, стояли здания, как в каком-то давнишнем
— Прекрати!
— Нет, Даша, чувство такое, что без задумки про Муравьёв ты, их давя, невиновен, а намеренно держа шаг, — сознательно наступаешь и… подло. Хоть, вроде, не виноват. Иной не думает, а раздавит больше того, кто держит против Муравьёв идею.
— Хватит. Мне не смешно, — прервала она. — Психолог!
— Ты тоже хороша с мыслью, что Влад убил, — бросил Девяткин. — Вот как ты, женщина, провоцируешь…
— Ты прав, я первая… Но я несчастная разведёнка… Будем считать, мы квиты, всё здорово и… в субботу мне приходить? Около двадцати человек придут. Мы с Леной всем им звонили и звали.
— В субботу… — повторил Девяткин. Ему вдруг пришла мысль, что, если устроить трюк с трупами… посадить их в машину да утопить… в реке ли, в провале, как тот, у банка, было бы кстати. Его давил ужас, может быть, больший, чем ужас зоны: ужас предстать маньяком в глазах родных и знакомых. — Знаешь, — сказал он, — с этими катастрофами… Мне на ум пришло: вдруг Лена тоже… вдруг рухнет здание?
— Ты с ума сошёл! — Дашка крикнула. — Правда, что ли, что «Форд» пропал?
— Правда.
— Такое, Петя, раз в году. Не обобщай. В Москве миллионы — а гибнуть Лене?
— Всё. — Он отключился.
И вновь вызов. Это снова был тесть. Девяткин вообще убрал звук, чтоб не знать, звонят ему или нет. Он заглядывал во все бары и в каждом — пил. В восемь вернулся к банку, где «Форд», грязный, мятый, уже стоял на тротуаре. Он попытался завести мотор. Напрасно. Автобусом трясся в Жуковку, потом шел пешком. Подходя, всматривался в туман, решив, что, если будет автомобиль, как в прошлый раз, он скроется. Вечерело, он видел дальше, чем тогда. Туман скрывал его. Он застыл, завидев громады бульдозеров, труб, плит. Стройка приблизилась и сконцентрировалась.
Он прошел дорожкой через газон — и дверь открылась.
— Чёрт, Тоня… Я и забыл, — сказал он.
— Ой, Пётр Игнатьич! — Она была в белой наколке, в белом переднике. — Уйти? Хозяйки ведь не было. Я сварила вам, как могла. Пойду я?
— Нет. — Он задержал её. — Прости. Напугался… У нас не было проживающих горничных, я и…
— Входите. — Она отступила. — Я тут почистила.
Он заметил, что холл сиял.
— Знаешь… — сказал он. — Хватит, сними это, день закончился… и не надо, чтобы как хозяин и прислуга.
— Есть, Пётр Игнатьич… — Тоня сняла передник. — Ужинайте.
— Правильно, что ты здесь. — Он улыбнулся. — Мне веселей… Тебе ведь на съёмной квартире скучно?
— Скучно, Пётр Игнатьич! Здесь хоть посмотрю, как живут богатые… Я не шумная и не буду мешать, в гостиной буду… Тут звонили, — добавила она, сняв наколку, плотная и опрятная, — звонили. Я не брала трубку,
вы не сказали.— Правильно, — похвалил Девяткин, двигаясь к лестнице на второй этаж.
— Женщина приходила…
— С лицом, как лошадь?
— Точно! Где, мол, хозяин? Ох, и сердитая! А нигде — это я ей. Кто знает, кто она?
— Правильно, — ответил Девяткин и зашагал вверх.
Он допустил ошибку, как с Дашкой. Тоню не стоило приглашать, ведь Катин труп в спальне, — значит, теперь его не вынести. Он не может велеть ей оставаться в гостиной: и неучтиво, и подозрительно. Тоня выскочит на любой шум, чтоб навести порядок. Шум неминуем. Надо лопату и табурет отнести, чёрный ход открыть, отволочь мёртвую… Впрочем, завтра он отошлёт её в магазин, а труп спрячет… Может, не спрячет, но наберётся сил и придёт к решению…
Он сказал:
— Тоня, делай, что хочешь… да и не бойся. Я, знаешь, ночью хожу… в кухню за пивом. Не бойся.
— Пётр Игнатьич! — Тоня кивнула. — Я тогда, если выйду… Можно?
— Мы все живые.
«А я особенно!» — чуть не взвыл он, чувствуя, как мысли его метались подобно вихрю, прихоти и решения вспыхивали и гасли, а реакции сменялись ежеминутно.
Вновь к нему подползал страх. Он был как птица в клетке. Он был как зверь, кидавшийся по углам в беспамятстве. Машинально он зашёл в их с Леной спальню… чтоб тут же выйти. Там он не мог…
Впрочем, он и не обязан там находиться. Хозяин может быть где угодно… И у него есть повод… к примеру, сойти вниз ужинать. Он и сошёл, зная, что Тоня слышит. Тонино варево он лишь копнул. Он не хотел есть. Глаза уводило к окну, за которым сгустилась темнота. Он, по привычке последних дней, выключил в кухне свет, но, чтоб Тоня не напугалась, если ей захочется в туалет, включил лампу в кладовке — кухню подсвечивать. Спохватившись, быстро прошёл и зажег свет в ванной. Страх отпустил. В кухне он сел в своё кресло — и вдруг раздался звонок.
Звонил он, кажется, вечность, Девяткин покрылся потом.
Один из таких звонков станет мистически роковым.
Сунулась из гостиной Тоня, заметила его.
— Пётр Игнатьич…
— Пусть… — ответил он. — Мы с тобой… его выключим… — Он прошёл и рванул розетку. — Тоня, я жутко устал… Лучше мы без звонков, — сказал он. — Тоня, не бойся, — добавил, боясь сам.
— Мне-то что… — услышал он, чувствуя, что Тоня говорит неправду, — слишком уж медленно она прикрывала после своих слов дверь.
Он повернулся — и вдруг шарахнулся, задев чайник.
В окне висел клоун.
Этого не могло быть.
Это могло быть, если кто-то носил клоуна вокруг дома и приближал к стеклу, а сам прятался…
Или это могло быть в мире с иной физикой, где любая вещь существует повсюду.
Он уставился на клоуна, будто играя в гляделки, но знал, что не пересмотрит, потому что за эти дни не смог сделать даже самого простого: добраться до клоуна и проткнуть его. «Чего тебе?» — прошептал Девяткин и сам испугался. Клоун стукнулся о стекло, хотя это сделал, скорее всего, ветер… «Да, ветер», — уцепился за эту мысль Девяткин. Прочее значило бы, что он спятил… или же клоун жив… Какая, чёрт, жизнь в пластиковой кукле? Разве что вместо воздуха внутри него атмосфера, полная жизни, которая зреет, как пауки в яйце, и в свой час прорвётся в мир… Показалось, что красный набрякший глаз лопнул и мелькнуло что-то острое, членистое…