Ближе к истине

Сеня подумал. Женя напомнил:

— В прошлом году ты не говорил нам об этом? — и ответил на свой вопрос: — лещей ты добыл незаконным браконьерским путем на Дону.

— Откуда ты знаешь?

— А на нем клеймо бесцветное. Ту думаешь, я просто так на свет леща рассматривал?

Сеня обалдело помолчал, а потом расхохотался громко. Я тоже смеялся. И Женя похохатывал: хе — хе — хе, глядя на нас.

У всех у троих у нас (надо же так подобраться) было больше чем достаточно чувства юмора. И все мы горазды были разыгрывать один одного. Это и помогало нам скрашивать пустое время.

— Ну вот, — Женя потер руки. — А теперь можно и спать идти.

И мы пошли спать.

Я долго ворочался в постели, не мог заснуть, переполненный впечатлениями. Женя тихонько посапывал. Сеня оглушительно храпел. Еще вчера я не знал ни того, ни другого, а сегодня у меня сразу двое друзей. И каких! Это же личности! Личность, если она есть, заметна сразу. Женя и Сеня — бесспорно необыкновенные парни. Я это уже понял. Я перебирал в уме события дня и никак не мог отделаться от мыслей о клейменном леще. Надо же придумать! Больше всего меня поразила способность Жени импровизировать на ходу. Наши поступки, слова, манеры, привычки, склонности и слабости тут же переделывались им в изящные шутки, каламбуры, подначки. И он был всегда неистощим на них. Только надо было понимать его, не обижаться, подыгрывать ему.

Вот и ^еперь, в вагоне. Сначала это его «старый, злобный, анти ¹еловеческий неуч» неприятно реза) уло г» не слух. Я, правда, не подал вида, и стал приду&^ ыватг rro-i ибудь в отместку в его адрес. Я понимал истинный смысл этих слов: просто он придумал уже новую деталь для нового образа, новой своей вещи, которая теперь разворачивается в его душе. И этот вагон, и эти дерматином обтянутые кресла, и его сожженная на солнце до адской боли напростоквашенная спина, и эти две женские головки впереди нас может быть уже гуляют на страницах его будущей повести.

Да. Я был прав. Эта людная духота вагона дала первые штрихи новой повести Жени Дубровина. Оказывается, он все видел, все замечал, все слышал, все запоминал. Я уз

наю потом в повести и наш аэропорт, и наш город, и этот пейзаж за окном вагона, и горы вдали, и эти две женские головки: беленькую и черненькую. Только девушки не в поезде будуг ехать, а лететь в самолете. И зачем-то по авторской воле они погибнут в катастрофе. Зачем? Чтоб обострить сюжет? Чтобы повергнуть Глорского в психологический ср? э1в? Испугался продолжения их отношений? Последнее мне^ кажется наиболее вероятным. Повесть пошла бы тогда по облегченному пути. Друзьям надо было бы сходить с маршрута.

А может, он разделался с ними из опасений, чтоб кто-нибудь не подумал чего-нибудь? Ведь были же они и впрямь, эти беленькая и черненькая головки. Как два метеорита вошли в маршруг нашего странного похода, в наш микроскопический отрезок жизни, и канули в бездну.

Обладатели головок поднялись с мест, а Женя зачем-то достал кошелек. Черненькая поправила прическу, ухитряясь каким-то образом видеть свое отражение в стекле окна, обладательница белой головки привела в порядок кофточку на груди. И они двинулись вдоль вагона в нашу сторону. Женя толкнул меня локтем — смотри, мол. Я смотрел, как говорится, в оба. У черненькой кругловатое приветливое лицо. Беленькая — просто блеск. Красивая. И я понял, почему Женя ширнул меня в бок. Вот они поравнялись с нами, Женя, сидевший с краю, обратился к беленькой.

— Тоня, не откажите в любезности…

— Что такое? — остановилась та.

— Мой друг, — Женя кивнул на меня, — вчера обгорел на солнце и едва жив. Если не напоить ех'о пивом — он задымится. Вы же в буфет идете?

— Да.

— А вы откуда нас знаете? — вернулась черненькая, видя, что подруга ее задержалась.

— Я давно за вами слежу, Нина, — заговорил Женя, доставая из кошелька деньги.

Нина закатила глаза.

— Чудеса да и только! Может вы знаете, куда делись наши мужья?

— Знаю. Они отстали от поезда. Побежали в магазин за бутылкой и отстали.

— Почему? — растерялась Нина.

— Потому что надо было в Краснодаре разрешить им купить бутылку.

— Вот это да, Нинка! — сказала Тоня, машинально принимая от Жени деньги. — Ив самом деле, мы не разрешили им бутылку взять… А вы откуда про нас все знаете?

— Это он, — Женя небрежно качнул головой в мою сторону.

— А он откуда знает? — Нина стала так, чтоб хорошенько рассматривать нас. — А ну-ка, говорите, куда наших мужей подевали!..

Дело принимало неожиданно серьезный оборот.

— А? Старик? — повернулся ко мне Женя. — Куда мы дели их мужей?

Я сидел, как истукан. Шевелиться не мог, потому что обгорел, по его словам. Надо подыгрывать. Я уже начинал злиться на Женю: он придумывает, а мне отдувайся.

— А? — повторил он, видимо, и сам уже не рад такому обороту дела. — Куда ты дел ребят?

Я молчал.

— Он, девочки, обожженный. На солнце обгорел. Скорей несите пиво, иначе вы будете виноваты.

Девушки переглянулись, посмотрели на нас, как на ненормальных, и пошли дальше. Женя успел поймать Тоню за руку и сунуть ей еще трояк.

— Нам пива, себе конфет…

Теперь я мог заговорить.

— Ты, Женя, молодой, интересный, преуспевающий ухажер! Зачем тебе понадобились эти девочки?

— Они мне не нужны. Но разве ты не хочешь пива?

— Хочу.

— Сейчас будет пиво.

— Я бы мог сходить и купить.

— Это мне надо подниматься, чтоб тебя выпустить. А мне пошевелиться больно. Во — вторых, надо беречь силы, нам через горы идти.

— Но откуда ты знаешь, как их зовут?

— Старик, у меня стопроцентный слух.

Все просто.

Ну а мужиков каких-то, отставших в Холмской от поезда, мы действительно видели. Только я уже забыл об этом, а он помнил и обыграл так ловко.

Нина и Тоня принесли пива, пытались угостить нас конфетами, которые они купили себе на Женины деньги, мы отказались, они отдали ему сдачи: два пятака. Женя взял и сказал: «Чтоб нам еще встретиться».

— Нет, правда, — обращаясь почему-то ко мне, спросила Нина: — вы видели, как они отстали?

— Видел.

Девушки уставились друг на дружку.

— А мы, дуры, сидим, ждем их, думаем, они в буфете в очереди стоят…

И они пошли на свои места. Мы молча, с жадностью попили пива.

— Поспим, — сказал Женя и ссунулся в кресле.

Спать мне не хотелось, и я стал смотреть в окно. Желтые поля, бегущие столбы линии передач, белесое небо над перегретой землей.

Духота в вагоне достигла, кажется, предела. Из открытых фрамуг долетали тощие струи свежего воздуха и тут же растворялись.