Близнецы

Прошло трое суток, прежде чем она смогла выбраться из восточной части Берлина и достичь района Шпандау на западе города. Трое суток в преисподней; иногда в последний момент кто-то затаскивал ее в бомбоубежище, однако их лиц разглядеть она не успевала. Кто-то давал ей пить, и она плелась дальше, спотыкаясь об электрические кабели; где-то обрушивалась стена; она ежилась от холода, слишком уставшая, чтобы испытывать страх. Потом снова наступала ночь, визг сирен, бомбоубежище, она засыпала от изнеможения, в испуге просыпалась и двигалась дальше на фоне декораций «оперы ужасов»; кто-то поделился с ней едой. Шпандау? Существовал ли еще Шпандау, или же она держала путь в дымящиеся развалины? Почему бомбардировки продолжались день и ночь — неужели Берлин, Германию хотели стереть с лица земли?

В какой-то момент со своим опаленным чемоданом она оказалась на вокзале Шпандау. Он еще стоял: разбухший поезд был готов к отправлению в Мекленбург. Ее подняли и втиснули через окно в вагон, а следом за ней и чемодан. Поезд сразу же тронулся. В оцепенении она села на чемодан — похоже, ей удалось это пережить, хотя сейчас уже было все равно. Она ехала в полубессознательном состоянии — упасть было невозможно, ее поддерживали другие обессилевшие тела. Посреди ночи они добрались до Людвигслюста, Анна была единственной, кто сошел на этой станции. В кромешной тьме она, еле держась на ногах, направилась к дому, видневшемуся смутным силуэтом вдалеке. Дрожащей рукой с трудом нашла звонок. В коридоре зажегся свет, дверь открылась — кто-то появился на пороге, увидел нечто перед собой на ступеньках и в ужасе захлопнул дверь. Вновь она оказалась в темноте, падая от усталости. И тут страх сдавил ее горло, сдавил сильнее, чем во время бомбежек, — страх первозданный, удушающий, страх быть отвергнутой, навсегда выброшенной, подобно куску грязи, подобно существу, недостойному жизни. Она принялась судорожно колотить в дверь.

— Я из Берлина… — стонала она, — пожалуйста, откройте. Мне бы только поспать.

Тишина, дом ее не впускал.

— Здесь стоит человек… приличный человек… который всего-навсего хочет спать!..

Наконец дверь открылась. Шатаясь, она вошла внутрь, упала на пол и отключилась, не успев даже взглянуть на своего столь туго соображающего благодетеля. На следующий день у нее едва достало сил, чтобы выполнить свою миссию. Неузнаваемая под маской из сажи, пыли и царапин, в разорванной одежде, она передала чемодан Ханнелоре, и слыхом не слыхавшей ни о каких бомбежках, Ханнелоре, плывущей на розовом облаке радостного ожидания. В ее безупречном доме, подготовленном для предстоящего события, колбаса, ветчина и сало, извлеченные из чемодана в целости и сохранности, выглядели каким — то уродливым анахронизмом. Анна, посмотрев на все это, безрадостно и нервно расхохоталась.

— Ах, Берлин… — вздохнула Анна. — Несколько лет назад я оказалась там снова, с подругой. Мы ехали по городу в автобусе, как вдруг подруга воскликнула: «Смотри, вокзал Анхальтер!» Передо мной стоял прекрасно отреставрированный вокзал, а секунду спустя он вдруг воспламенился. Он горел у меня на глазах… в точности как тогда… и рухнул… «Что с тобой!» — спросила подруга. Голова кружилась, в ушах звенело. «Он горит!» — крикнула я в панике. Только тогда я впервые об этом вспомнила — никогда до той поры не вспоминала, настолько это было ужасно. Сорок пять лет я подавляла в себе эти воспоминания.

— Как они могли, — сказала Лотта, указывая вилкой с кусочком арденской ветчины в сторону Анны, — как они могли отправить тебя с чемоданом колбасы в горящий город?

— Фрау фон Гарлиц ничего не знала, никто из нас не знал. То были первые крупные бомбардировки Берлина, в конце ноября. Ваши освободители зажгли рождественские елки над городом и накрыли город ковровыми бомбардировками. Систематически, не пропуская ни одного квадратного метра. Но кто-то всегда выживает… я, например.

На циничном «ваши освободители» Лотта перестала жевать. Как бы ни старалась она представить себе пылающий Берлин, перед глазами неуклонно возникал Роттердам или Лондон. Берлин оставался абстракцией, точкой на карте.

— Мартин написал фрау фон Гарлиц письмо: «В таких обстоятельствах я запрещаю вам посылать мою жену куда бы то ни было». — Анна рассмеялась. — Но были другие времена. Чем дольше длилась война, тем насущнее становилась проблема пропитания.

Лотта поддержала эту мысль с набитым ртом, уплетая салат, — в голодную зиму на таком можно было продержаться целую неделю.

Лотту поглотил молох домашнего хозяйства, и теперь ей было не до угрызений совести. Нескончаемое помешивание каши, приготовленной на пахте в гигантских кастрюлях; чаны со свежевыстиранным бельем, а через два метра — раскаленный утюг. Мать, на которой держалось неуклонно разрастающееся семейство, болела; в матке обнаружили опухоль, требующую немедленного оперативного вмешательства. Перед операцией она позвала к себе Мари, Йет и Лотту.

— Обещайте мне… если со мной что-нибудь случится… и меня вдруг не станет… вы возьмете на себя заботу об укрывающихся в доме людях. Я боюсь, что, разъярившись, отец выставит их всех на улицу… В последнее время он все чаще грозится это сделать. Ему все обрыдло…

Она серьезно, почти торжественно посмотрела на каждую из них.

— До сих пор мне удавалось его успокоить, скрывать его нападки на всех. Этого дополнительного напряжения им не вынести…

В испуге они не сводили с нее глаз. От одной только мысли об этом у них спирало дыхание. Все трое сразу же поняли, что мать тревожилась не без оснований. Они хорошо его знали. В старые мирные времена ему требовался скандал, предпочтительно за счет детей, его самых больших конкурентов. Так почему бы теперь, для разнообразия, не за счет людей, прятавшихся в их доме? Конечно, он и сам им помогал, но относился к ним неоднозначно. Когда они приходили и обращались к нему с просьбой о помощи, он не мог позволить себе им отказать. Хотел ли он поддержать свое доброе имя? Как меломана в случае с Фринкелями, дедушкой Таком, Эрнстом Гудрианом? Как коммуниста в случае с Леоном Штайном? В отличие от матери, ни о каком спонтанном душевном порыве не было и речи, хотя и он, конечно, случалось, впадал в сентиментальность, обусловленную соответствующей фоновой музыкой.

Когда пациентка очнулась от наркоза, Йет, Лотта и отец стояли по обеим сторонам кровати. Она лежала в постели бледная и устрашающе хрупкая: тусклые каштановые с проседью волосы разбросаны по подушке, взгляд мутный, словно витающий еще в туманных сферах небытия. С неожиданной силой она схватила мужа за руку.

— Позаботься… обо всех, — прошептала она. Это прозвучало как нечто среднее между молитвой и приказом. Лотта обошла кровать, встала рядом с отцом и кивнула от его имени, сожмурив глаза, как если бы давала гарантию охранять каждого от пресловутых перепадов настроения хозяина дома. Сам же он мучительно ждал, когда сможет с честью покинуть больницу, этот пахнущий эфиром дворец смерти, где он появился ценой исключительного самопожертвования.

Мать вернулась домой своей тенью. Она сильно похудела, от былой жизненной силы, таинственной природной стихии, не осталось и следа. Натужно улыбаясь и опираясь о край стола и стулья, она проковыляла по комнате. Растроганный возвращением своей Эвридики из подземного царства, ее муж поставил для нее «Орфея» Глюка, что так и осталось единственной его лептой в ее выздоровление.

На свой день рождения Эйфье получила отрез синего бархата, чтобы мастерить из него одежду для кукол. Дорогой подарок она спрятала в потайной ящик в своей комнате. Открыв однажды ящик, она обнаружила его пустым. С замиранием сердца она обыскала другие ящики, всю комнату, дом. Плача от досады, она обошла всех обитателей дома.

— Вы не видели мой бархат? — этот риторический вопрос стал символом всего, в чем они испытывали нужду. В конце концов, откинув назад свои косички, она нажала на дверную ручку комнаты, где до сих пор не искала, — вот уже многие годы, даже во время войны, вход туда был строго-настрого запрещен. То была электротехническая святыня ее отца. С порога она смущенно окинула взглядом натюрморт на верстаке. Среди патронов, винтиков, ламп, проводов и предохранителей красовалась, подобно фазану на картине художника семнадцатого века, пачка масла, а также свежий хлеб, сыр и паштет. Уличенный на месте преступления, он поднял голову, смахивая крошки с уголков рта.