Близнецы

— Как ты посмела, — закричал он с набитым ртом, — сюда войти?!

Впопыхах он начал убирать хлеб и сыр со стола.

— Я ищу свой бархат! — захныкала Эйфье.

Прямо перед ней на стене висела карта мира с отмеченными флажками территориями продвижения союзников. Карта крепилась гвоздиками на синем куске ткани.

— Мой бархат, мой бархат… — потрясенно показывала она на стену.

Подняв брови, отец проследил взглядом за ее дрожащим пальцем. Служить фоном для побед союзников — чем не славное предназначение для куска ткани? Эйфье повернулась к нему спиной и, всхлипывая, побежала вниз. Путаясь в словах, она рассказала об увиденном Йет и Лотте, хлопотавших на кухне, не осознавая при этом, что самое большое преступление заключалось не в краже бархата, а в тайном поедании бутербродов с маслом и сыром во время повального голода.

Происхождение деликатесов прояснилось во время очередного медицинского осмотра матери. Врач отвел Лотту в сторонку, чтобы выразить свое удивление и обеспокоенность по поводу чрезвычайной потери веса его пациентки — ведь в день выписки ее муж получил документ со штампом, дающий право на дополнительные продуктовые талоны? Новость эта, в которую она посвятила только Йет, никак не укладывалась в голове, парализовав обеих, — они, конечно, всегда подозревали о весьма подвижных границах отцовского эгоизма, с сейсмографической точностью реагировавших на его капризы и потребности. Уму непостижимо, но выяснилось, что границ — то вообще не существовало.

— Пойду заберу оставшиеся талоны', -. сказала Лотта, — если, конечно, еще что-то осталось.

Впервые она не могла взять себя в руки. Спокойно мыслить и тактично действовать не представлялось возможным. Она больше не была сама собой, а может, как раз сейчас она наконец обрела свое истинное «я». С мрачным видом поднявшись по лестнице, она без стука вторглась в его святилище. Он курил табак из собственного огорода и рассеянно смотрел в раскрытую подпольную газету. В мозгу Лотты будто соединились два разорванных провода, словно двадцать один год взял и улетучился… В дверном проеме классной комнаты стояла темная фигура со сложенными черными крыльями… «Как вы смеете… — звучал издалека его голос, — говорить такое детям, которые слабее вас…» Это была всего лишь вспышка, эхо, появившееся и исчезнувшее, но сильно царапнувшее по душе.

— Как вы посмели, — произнесла она дрожащим голосом, — поступить так с моей матерью, такой слабой…

— А ну-ка войди снова, — сказал он, — и постучи прежде.

Между двумя проводами произошло короткое замыкание… она сделала шаг вперед и демонстративно протянула руку.

— Отдайте мне оставшиеся талоны, предназначавшиеся для мамы… — Повысив голос, она добавила: — Немедленно!

Не веря своим ушам, он расхохотался.

— Господи, о чем это ты? — сказал он простодушно."

— Вы прекрасно знаете о чем.

Ей захотелось причинить ему боль. Слишком трусливый, чтобы признаться, он прикидывался дурачком. Однако презрение к нему брало верх над ненавистью. Нужно действовать быстро и эффективно, чтобы навсегда закрыть эту тему. Карта в обрамлении синей ткани висела за ним. Флажки были расставлены своевольно, как если бы отмечали его собственные победы. Бесфлажковая Германия, похоже, вообще в войне не участвовала. Германия была вакуумом, засасывающей дырой, где исчезал ее взгляд. Сколькими способами можно себя ненавидеть?

Он рассмеялся ей в лицо.

— Верните талоны, — сказала она ледяным голосом, — иначе я расскажу всем, какой вы негодяй.

Ухмылка исчезла с его лица. Он уставился на нее так, как если бы видел ее впервые, ошарашенный, еще не в состоянии взять в толк ее слова. Затем красными пятнами осознание начало проступать на его шее, он яростно выдвинул ящик под верстаком и, второпях пошарив в нем, извлек оттуда лист по большей части использованных талонов. С угрожающим видом он подошел к Лотте. У той не дрогнул ни один мускул, она стояла как вкопанная, ни капельки не труся, готовая раздавить его как муху. Он злобно всунул талоны ей в руку.

— Истинная немчура, — прошипел он, — даже спустя столько лет… немчура.

У нее едва хватило сил и самообладания дойти до своей комнаты, где витал отвратительный запах духов и дорогого мыла. Она упала на кровать. Биение сердца отдавалось в голове. Как удалось ему столь беспощадно поразить ее в самое слабое место… может, потому, что он сам, по сути, был наполовину… Ее тошнило. Она лежала с закрытыми глазами до тех пор, пока не затих стук в висках и не раздался гул английских бомбардировщиков, летевших на восток. Сколькими способами можно себя ненавидеть?

Когда все уже перестали надеяться, парикмахер сообщил, что для дедушки Така и его дочери нашелся адрес — у мельника, жившего в польдере, в уединенном местечке. Если бы речь шла только о старике, они бы на это не пошли, но при мысли о том, что они лишатся компании его дочери, считавшей себя непревзойденной красавицей для этой планеты и других мыслимых миров, все облегченно вздохнули. Поздно вечером Мари отвезла ее на велосипеде. На следующий день за ней последовала Лотта — легкий как пушинка старик сидел сзади на багажнике и, умирая от страха, сжимал ее бедра. На улице подморозило, покрытые инеем луга отражали лунный свет. Изогнутые ивы с обрубленными верхушками образовали по обеим сторонам узкой дорожки почетный караул из давным-давно усопших стариков, принимая дедушку Така в свои ряды. Однако тот еще жил и ностальгически вздыхал.

— Ах, Лотта, поверишь ли, будь я молодым, я бы тебя поцеловал, здесь при свете луны…

Лотта, смеясь, обернулась; велосипед опасно завихлял.

— Если вы и дальше будете озорничать, — пригрозила она в шутку, — то мы окажемся в канаве.

Она нехотя высадила его возле дома мельника, который в своих длинных белых трусах стоял в дверном проеме, как привидение. Вся эта операция казалась неправдоподобной и тревожной. Дедушка Так наклонился вперед и поцеловал ее замерзшую руку. Последнее, что она видела, была его лысая блестящая макушка — носить кипу, как его персидский зять, он считал чистейшим вздором.

Впоследствии до нее доходили лишь обрывочные сведения о судьбе дедушки Така, в которых фигурировала одна константа: старик дышит на ладан. Его дочь страдала клаустрофобией наплоской замерзшей ничьей земле, где зря пропадало все ее очарование; в кровь были изгрызены накрашенные ногти. Когда мельника навещали его родственники из соседней деревни, она умоляла их спасти ее — иначе она погибнет от тоски — и взять с собой в обитаемый мир. В итоге они поддались на ее отчаянные уговоры. Так она оказалась в деревне, где в обольстительной позе сидела у окна. По десять раз в день ее просили отойти оттуда и не подвергать опасности не только себя, но и всех тех, кто о ней позаботился. Нет, Флору Божюль обязаны лицезреть — это необходимо ей как воздух; уж лучше сдаться на милость немцам и облачиться в пикантный тюремный костюм в полоску — пусть ее допросит какой-нибудь обаятельный комендант, — все предпочтительней, чем метаться туда-сюда и растрачивать свою жизнь в пропахнувшей капустой анонимности. Она выскользнула из дома и заявилась в районную комендатуру, уверенная в своей неприкосновенности благодаря браку с персидским евреем. Мельник, узнав об этом, посреди ночи выставил из дома ее отца, опасаясь, что дочь его выдаст. Вырванный из глубокого сна, старик рассеянно бродил по лугам. И вновь его радушно приветствовал почетный караул из обрезанных ив, но, глухой и слепой ко всему, он мечтал лишь о теплой кровати. Никто не знал, сколь долго длилась его свобода той ночью. На рассвете, измученный и окоченевший от холода, он угодил в лапы немцев. Дабы оградить себя от формальностей и канители с транспортом, они раз и навсегда положили конец стариковским мучениям, выпустив в него несколько пуль на заднем дворе виллы, где были расквартированы.

Домом Лотты завладел ужас. Убить старика, который почти не занимал места на этой планете. Зачем? И если с его жизнью обошлись так небрежно прямо возле дома, то что ожидало тех, кого отправили по этапу? Лотта пребывала в двойном смятении — именно она доставила несчастного в дом к тому, кто толкнул его в руки убийц. В своей так называемой невинности она вновь оказалась послушным орудием в руках оккупантов. Берегитесь меня! Я еще опаснее тех, кто открыто ведет войну. Я друг и враг в одном лице. Я? Нет никакого «я», но лишь амбивалентное, вероломное «мы», предающее себя в себе… С почти сардонической самоотверженностью она с головой ушла в домашние хлопоты, при этом не считаясь с собой — со своим презренным «я».