Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941 —1942 гг.

Этот прагматизм удивлял тех, кто побывал в городе позднее. Так, В. Бианки, находясь во время обстрела в комнате с участковым милиционером, заметил, что он беспокоится не о том, упадет ли на дом бомба, а о том, не потухнет ли лампа [49] . В. Бианки даже подчеркнул, что это было сделано «без всякой рисовки» [50] .

Для горожан такая шкала средств выживания стала обыденной: поведение некоторых из них во время обстрела на Сытном рынке в декабре 1941 г. еще раз это подтвердило [51] . Безразличие к обстрелам, которое преимущественно являлось следствием крайнего истощения и усталости, не могло не сказаться на этике ленинградцев. Во-первых, утрачивалось чувство ответственности за судьбу беззащитных людей – детей, стариков, инвалидов, нуждающихся в уходе. Сколь бы ни были тщетны попытки уберечь их от налета в убежищах, но они являлись все же более нравственными, чем упования на то, что бомба упадет далеко. Позволяя себе одно (и немаловажное) отступление от правил морали и оправдывая его, можно было затем допустить и другие исключения из них – во время осады это выявлялось особенно рельефно.

49

Бианки В. Лихолетье. С. 173.

50

Там же. Ср. с записями Н. Тихонова: «Снаряды падали в темноте. „Это в соседнем квартале“, – спокойно говорил хозяин гостю и продолжал беседу» (Тихонов Н. Ленинград принимает бой. Л., 1943. С. 307).

51

«…Снаряды попали в толпу на площади рынка. Женщина, бывшая там, рассказывала, что снаряд задел хлебный ларек и когда по чьей-то команде: „ложись“ бросились на землю, на них полетели хлебные буханки. Одни бросились их подбирать, другие отнимать» (Коноплева М. С. В блокированном Ленинграде. Дневник. 19 декабря 1941 г.: ОР РНБ. Ф. 368. Д. 2. Л. 10).

Во-вторых, ослабевали, а нередко исчезали и страх и ощущение опасности. Не боялись и за других и потому не видели повода их защищать. Не заботясь о своем спасении и не осознавая того, что им угрожало, не обнаруживали и признаков своей деградации или не придавали им должного значения.

Привыкали не только к бомбежкам – привыкали к смерти. Иначе и быть не могло: трупы лежали всюду. Они лежали у больниц и на улицах, в квартирах и на лестницах, в подвалах и во дворах. Председатель Выборгского райисполкома А. Я. Тихонов рассказывал, что «наибольшая цифра подобранных трупов за день… по району была 4,5 тысяч, но это только трупы, собранные на улице» [52] . Смерть была лишена присущей ей в цивилизованном обществе строгости ритуалов – стало обычным и неуважение к умершим. Мертвые тела соседи нередко сваливали в кучу или относили к помойкам. Они могли лежать не один день [53] , их не сразу убирали [54] . Их накладывали в грузовики как дрова: развевавшиеся на ветру волосы погибших вызывали содрогание у горожан [55] . Л. Рончевская была потрясена, увидев, что на Невском проспекте, у павильона Росси, где находился морг, окоченевшие трупы приставляли к стене [56] . Неубранные тела лежали в квартирах, в общежитиях, в эвакуационных пунктах – рядом с ними другие люди ели и спали [57] . Через трупы перешагивали, не имея сил сдвинуть их к обочине дороги [58] . Ни страха, ни брезгливости – В. Никольская вспоминала, как в одном из скверов, где лежали мертвые, собирали снег для питья [59] .

52

Стенограмма сообщения Тихонова А. Я.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. On. 1. Д. 123. Л. 17.

53

Д. С. Лихачев писал, что труп женщины лежал у Биржевого моста, недалеко от Института литературы, около двух месяцев {Лихачев Д. С. Воспоминания. С. 477), но такое все-таки было редкостью. См. также: Жилинский ИМ. Блокадный дневник // Вопросы истории. 1996. № 7. С. 12 (Запись 10 марта 1942 г.); Тихонов А. Я. Стенограмма сообщения. С. 17; Стенограмма сообщения Аршинцевой Л. М.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. On. 1. Д. 4. Л. 4.

54

См. воспоминания И. Ильина: «Я боялся споткнуться о труп умершего от голода человека, который… неделю лежал перед лестницей в нашей парадной» (Ильин И. От блокады до победы // Нева. 2005. № 5. С. 178); дневник А. И. Винокурова: «Около Петропавловской больницы видел три голых трупа. Они упали из… грузовика, перевозящего трупы… и валяются на улице целый день (никто ими не интересуется)» (Блокадный дневник А. И. Винокурова // Блокадные дневники и документы. СПб., 2004. С. 245); см. также: Лихачев Д. С. Воспоминания. С. 472; Инбер В. Почти три года // Инбер В. Собр. соч. Т. 3. М., 1965. С. 193 (Дневниковая запись 12 февраля 1942 г.); Блокадный дневник Н. П. Горшкова // Блокадные дневники и документы. С. 57 (Запись 6 января 1942 г.); Запись рассказа В. В. Лишева (Ардентова К. О ленинградских скульпторах // Художники города – фронту. Воспоминания и дневники ленинградских художников. Л. 1973. С. 104).

55

Третьякова Л. Н. [Запись воспоминаний] // 900 блокадных дней. Новосибирск, 2004. С. 256; Лихачев Д. С. Воспоминания. С. 472; Соловьева Э. Судьба была – выжить // Нева. 2006. № 9. С. 219; Гречина О. Спасаюсь спасая // Там же. 1994. № 1. С. 256; Саванин А. С. Ленинградская городская контора Госбанка в годы войны // Доживем ли мы до тишины. С. 226.

56

Рончевская Л. С. Воспоминания о блокаде Ленинграда: ОР РНБ. Ф. 1249. Д. 14. Л. 3.

57

См. дневник И. Д. Зеленской: «Сегодня рано утром умер отец Чистякова. У него на койке, стоящей в рабочей комнате. Весь день лежит невынесенный. Сын рядом работает, ест, ложится отдохнуть на ту же койку… Много приходящего народа — труп никого не смущает. Мать его умерла дней 10 тому назад. До сих пор лежит в комнате общежития» (Зеленская И. Д. Дневник: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 35. Л. 61 об. – 62); воспоминания А. М. Соколова об эвакуационном пункте в Жихарево: «Умершие валялись везде. На трупах сидели, ели, спали» (Соколов А. М. Эвакуация из Ленинграда. СПб., 2000. С. 122).

58

Ходорков Л. А. Материалы блокадных записей: РДФ ГММОБЛ. On. 1 р. Д. 140. Л. 7; Готхарт С. Ленинград. Блокада // Две судьбы в Великой Отечественной войне. СПб., 2006. С. 43; Муранова В. А. Центральный государственный архив работал всю блокаду // Выстояли и победили. Воспоминания участников обороны Ленинграда, воинов и тружеников Октябрьского района. СПб., 1993. С. 168.

59

Никольская В. И. В очередях: ОР РНБ. Ф. 1037. Д. 907. Л. 13. См. также интервью с А. В. Андреевым: «За водой с отцом мы ездили на Обводный канал… Все берега канала были заполнены трупами» (Человек в блокаде. С. 263); воспоминания Т. Максимовой: «Как-то в колодец упала женщина, вытащить ее пришедшие на воду были не в состоянии, вернуться без воды не могли и набирали ее, отодвигая кружками превратившиеся в ледяные нити волосы погибшей» (Максимова Т. Воспоминания о ленинградской блокаде. СПб., 2002. С. 41); письмо 3. Фомберг В. Х. Вайнштейну: «…В прорубь часто падали люди и не всегда удавалось их спасти. Тогда багром отталкивали в сторону… а люди тут же набирали воду» (Цит. по: Сивохина С. Л. О жизни в блокадном Ленинграде. С. 97).

«Навстречу нам мальчик тащил санки с пеленашками… Разговаривавшие, обогнав меня, не обратили никакого внимания на этот груз, не переглянулись даже, давая мальчику дорогу. В этот же день вечером на улице в центре я опять услышал это выражение: „в смертное время“и опять разговаривавшие не обратили никакого внимания на двигавшийся им навстречу груз: молодая изможденная женщина везла на санках одну большую и две маленькие пеленашки… На повороте у садика против Русского музея длинная пеленашка… сползла с санок до половины в снег. Усталая женщина остановилась, досадливо толкнула труп ногой на место и с усилием опять потянула за веревку» [60] . Это безразличие к смерти, описанное В. Бианки, отмечается и другими очевидцами страшной блокадной зимы [61] .

60

Бианки В. Лихолетье. С. 181.

61

«Все мы привыкли к этому зрелищу. Детские саночки… а на них… тряпичные свертки стали повседневностью» (Молдавский Дм. Страницы о зиме 1941/42 годов // Голоса из блокады. Ленинградские писатели в осажденном городе (1941– 1944). СПб., 1996. С. 356); «Люди валяются сотнями, до них никому дела нет, и никто не обращает внимания на трупы» (Гельфер Г. А. Дневник. 19 января 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 24. Л. 4); «Смерть теперь – обычное дело. Мы к ней привыкли. На улице чуть ли не через каждые 100 метров лежат трупы умерших или замерзших. Публика настолько… к этому привыкла, что все… проходят мимо» (Блокадный дневник А. И. Винокурова. С. 240–241 (Запись 8 января 1942 г.)); «Не изменившись в лице, мы проходим в батальонной колонне мимо растерзанного тела молодой женщины возле Охтинского моста» (Авербах В. А. Рассказы ветерана. С. 6: Из семейного архива К. К. Смирновой); «Теперь перешагивали через них без всяких эмоций, картина стала привычной, сугробы были почти в рост человека, обходить трупы сил не было» (Байков В. Память блокадного подростка. С. 69).

Д. Н. Лазарев рассказывал, как ему пришлось хоронить своего друга, помогая его родственнице. Гроба для тела не имелось. Везти его нужно было не на кладбище, а в морг, но и здесь, очевидно, намеревались придерживаться, насколько возможно, цивилизованных обычаев. Все было тщетно. Обжигал мороз (температура -35 °C), окоченели руки. Везли санки по очереди, чтобы один из них мог на какое-то время отвернуться от ледяного ветра. Идти было недалеко, но дорога казалась бесконечной. Морг находился в сарае. Открыв его, увидели гору наваленных, как дрова, трупов. «Еле живая от холода» привратница всячески их торопила, «понукала» – хотела быстрее уйти домой, на морозе ей стоять было невмоготу.

Нет ни обрядов, ни ритуалов прощания, ни слез. Каждый шаг в этих «похоронах», сделанный под давлением обстоятельств, означал последовательное отступление от казавшихся привычными моральных устоев: «…Привратница стояла в стороне, явно не склонная нам помочь. Отвязали тело от доски, безрезультатно попробовали его приподнять – в отощавших мускулах силы не было. Ничего не оставалось, как пытаться втянуть труп на кучу волоком. Легче всего, оказалось, взять труп за ноги. Пятясь, мы начали взбираться наверх по чьим-то твердым и скользким как лед животам, спинам, головам… Привратница подталкивала голову дверью, одновременно проверяя, может ли дверь закрыться» [62] .

62

Лазарев Д. Н. Ленинград в блокаде. С. 203.

Вот он, итог их пути: «Я помню, мы почувствовали тупое безразличие к смерти близкого человека, но были безмерно рады, что груз непосильной работы спал с плеч» [63] .

Безучастность к смерти могла обернуться и безразличием к живым людям [64] . Она вытравливала человеческие чувства: сострадание, милосердие, готовность защитить других от невзгод. «Оттащили мы ее… бросили ее бревно, а свои бревна потащили дальше», – так говорилось о женщине, умершей во время оборонных работ [65] . М. С. Коноплева писала и о «грустной иронии», которую вызывали покойные, и даже приводила примеры [66] . Видели не таинство смерти, на уважении к которому основывается достоинство человека, а ее неприглядную изнанку: лишенные благопристойности и оскверненные тела, трупы, через которые надо перешагивать, трупы, обглоданные крысами, без одежды или в тряпках, с вывернутыми карманами пальто. Видели это каждый день, слышали и передавали рассказы об этом друг другу. И это не проходило бесследно – снижался порог общей для всех этики. Каждая деталь блокадной смерти показывала, сколько жестокого и даже звериного обнаруживалось у людей и как легко они могли переступать границы дозволенного.

63

Там же.

64

См. дневник В. Ф. Черкизова: «К управхозу приходит женщина, активистка дома, и докладывает, что в квартире… умер мужчина… Управхоз: „Жена у него есть, пусть убирает его и увозит“– „Жена также кандидат«– „Ну, тогда подождем, когда она помрет, заодно обоих свезем“(Черкизов В. Ф. Дневник блокадного времени. С. 56); письмо С. В. Солдатенкова в Историческую комиссию Совета ветеранов ЛГУ: «Зашел в покойницкую, лежит женщина, лицом вниз, уткнувшись в маленькую лужицу. Вернулся в справочную, сказал: „Среди мертвых лежит живая'служительница ответила: „Вынесли мертвую, на воздухе отлежалась – отошла. Что же мы сделаем, все равно умрет“(«Мы знаем, что значит война…». С. 283).

65

Постникова Э. П. Записки блокады: ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 2 об. – 3.

66

«…На листе фанеры, положенной на двухколесную тележку, везли сразу три зашитых в тряпки трупа, вероятно подростков, судя по их размерам… Один прохожий, посмотрев на них, заметил: „Сразу трех кукол снарядили“(Коноплева М. С. В блокированном Ленинграде. Дневник: ОР РНБ. Ф. 368. Д. 3). См. также Альшиц Д. Н. (Д. Аль) За нами был гордый город. Подвигу Ленинграда – достойную и правдивую оценку. СПб., 2010 (Запись 11 апреля 1942 г.).

4

Блокадная повседневность резко меняла прежний, налаженный быт. В прошлом даже на коммунальной кухне, имевшей скандальную репутацию очага конфликтов, жильцы квартиры соблюдали обычаи, определенные этическими нормами. Устанавливались, хотя и не без трений, очередность ее использования, правила поведения по отношению к старикам и детям. Там делились продуктами, обращались за помощью друг к другу. В блокаду о коммунальном быте в его привычном виде говорить стало сложно. Все изменялось неожиданно и парадоксально. Распадались те человеческие связи, где нравственные устои должны были поддерживаться ежедневно. Требовалось устанавливать какие-то новые правила применительно к новым условиям, но осадная жизнь менялась так быстро и так страшно, что о прочном их заучивании не могло быть и речи.

Приступы раздражения, ссоры и драки обычно случались именно там, где делили хлеб, получали тарелку супа или стакан кипятка. Чаще всего это происходило в столовых [67] . Огромные очереди в столовых и кафе стали наблюдаться еще в сентябре 1941 г. [68] В них до конца октября нередко продолжали выдавать супы и каши без талонов, и постоянное снижение норм продуктов по «карточкам» сделало их главной надеждой горожан, начавших испытывать чувство голода. «В столовых царил хаос: все кричали, ругались», – записывает в дневнике 12 сентября 1941 г. М. С. Коноплева, а 19 октября она же отмечает, что столовой, где зеленые щи можно получить без отрыва талонов, «стоит возбужденная шумная толпа, способная побить каждого, кто попытается подойти к кассе вне очереди» [69] .

67

Зеленская И. Д. Дневник. 1 ноября 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 35. Л. 26, 26 об.; Меттер И. Избранное. СПб., 1999. С. 117–118; Новиков В. Н. Дневник. Май 1942 г. Цит. по: Петров Ан. Тетрадь в клеенчатой обложке // Нева. 1999. № 1. С. 217.

68

В дневниковой записи Н. А. Рибковского 9 сентября 1941 г. говорится о километровых очередях у столовых и закусочных (Рибковский Н. А. Дневник. Цит. по: Козлова Н. Советские люди. Сцены из истории. М., 2005. С. 258 (Запись 9 сентября 1941 г.)). Возможно, это было связано с паникой, возникшей после бомбардировки Бадаевских складов. См. также: Академический архив в годы войны. Ленинград 1941–1942. Из дневников Г. А. Князева. СПб., 2005. С. 25–26 (Запись 23 сентября 1941 г.); запись в дневнике А. А. Грязнова 24 сентября 1941 г.: «Чтоб пообедать где-нибудь в открытого типа столовой, надо простоять в очереди 3–5 часов» (Грязное А. А. Дневник // Человек в блокаде. С. 20).

69

Коноплева М. С. В блокированном Ленинграде. Дневник. 19 октября 1941 г.: ОР РНБ. Ф. 368. Д. 3. Л. 15; см. также дневник П. М. Самарина: «…Звонила со столовой. Народу много – скандал и драки» (Самарин П. М. Дневник. 12 января 1942 г.: РДФ ГММОБЛ. On. 1 л. Д. 338. Л. 841); воспоминания Е. И. Дмитриевой: «В столовой стоял бак с кипятком, за ним тоже очереди были и даже драки были» (Цит. по: Чурсин В. Д. «Сообщает 21-й о своей готовности» // Публичная библиотека в годы войны. С. 124); воспоминания Б. Михайлова: «В обеденный перерыв перед пуском в столовую… собирались все, и тут происходили бурные скандалы, доходившие до драк» (Михайлов Б. На дне войны и блокады. СПб., 2001. С. 40).

Этот хаос подчинял себе и воспитанных, интеллигентных людей. Чуть замешкаешься, проявив щепетильность – и сомнут, оттеснят, выгонят из очереди. «Обед, избавлявший от голодной смерти, казалось естественным добывать в любых условиях», – скажет позднее Л. Гинзбург [70] ; заметим, что ссоры возникали даже в столовых Союза писателей и Публичной библиотеки [71] .

Скандалы начинались по разным поводам: из-за неправильного отрыва кассирами талонов, из-за опозданий, когда выяснялось, что положенная человеку порция пищи съедалась кем-то другим, из-за несправедливости привилегий при обслуживании или из-за его медленности, из-за того, что не рассчитали норму приготовления каши и ее хватило не всем [72] , и наконец, чаще всего потому, что кто-то хотел получить обед или ужин вне очереди. Одна и та же картина видна в различных записях о блокадных столовых. Нетерпение голодных людей, которые не имели сил больше ждать и, не стесняясь других, громко и настойчиво просили обслужить их в первую очередь. Озлобление официанток, видимо, более сытых и явно презиравших посетителей, готовых и умолять и оскорблять [73] . Впечатляющее описание этих ссор мы находим в воспоминаниях Г. Кулагина. И, заметим, речь здесь идет о «директорской» столовой, где питание было лучше, где должна была четче соблюдаться субординация, где «столующимися» являлись люди образованные и интеллигентные: «Это было в декабре, но люди еще не были истощены и вели себя достойно. Они еще подпитывались домашними запасами… У кого были связи со снабженцами, те выписывали с центрального склада крахмал и технический желатин. Потом и это кончилось. Столовая стала, как все. Поредели ряды посетителей. Смолкли и посторонние разговоры. Начальники стали нетерпеливо подстерегать время обеда, и без одной минуты час все стулья уже были заняты. Столующиеся сосредоточенно и молча поглядывали на кастрюлю с супом. Каждый развертывал бумагу с кусочком хлеба, оставшимся от завтрака. Некоторые извлекали из карманов пробирки с перцем, запасались солью. Через минуту-другую терпение истощалось:

70

Гинзбург Л. Записные книжки. С. 740.

71

Меттер И. Избранное. С. 117; Чурсин В. Д. Указ. соч. С. 124.

72

Из дневников Г. А. Князева. С. 25–26 (Запись 23 сентября 1941 г.); Коноплева М. С. В блокированном Ленинграде. Дневник. 27 октября 1942 г.: ОР РНБ. Ф. 368. Д. 3. Л. 16, 16 об.; Зеленская И. Д. Дневник. 1 ноября 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 35. Л. 26 об.; Воспоминания Н. В. Ширковой: Архив семьи Е. В. Шуньгиной.

73

О «безразлично формальном отношении к столующимся, проявившемся в бескультурьи», говорилось и в докладной записке бригады по обследованию работы ленинградских столовых и кафе Горкому ВКП(б), составленной в марте 1942 г. // 900 героических дней. С. 267.

— Анастасия Ивановна, мне тарелочку!

— Анастасия Ивановна, мне!

— Тасенька, мне двести граммов хлеба!

— Анастасия Ивановна, я давно сижу!

Все вдруг страшно оживлялись, вскакивали с мест, протягивали руки за супом, рискуя расплескать его на соседей.

Наконец первое роздано. Устанавливается полное молчание: слышно только хлюпанье и чавканье… Снова гвалт и крики – заказывают второе.

— Тася, Тасенька, мне две рассыпчатых, – басит могучий Вишняков.

— Анастасия Ивановна, а мне когда же? – врывается в общий гвалт чей-то тоненький умоляющий голос.

Тася растерянно и зло моргает глазами… Кто-то упрекает ее в нерасторопности, кто-то начинает рассуждать о грубости официанток, кто-то с сомнением смотрит на тарелку с кашей и, ища поддержки у соседа, спрашивает:

— Неужели здесь две порции?..

Потом опять все успокаиваются. Окончив обед, выстраиваются в очередь у расчетного стола… Официантки открыто сомневаются в честности расчета и, не стесняясь, оскорбительно громко переспрашивают, кто сколько съел…» [74]

74

Кулагин Г. Дневник и память. О пережитом в годы блокады. Л., 1978. С. 153; ср. с записью в дневнике И. Д. Зеленской 20 сентября 1942 г.: «…Из-за всякого пустяка вспыхивают колкости и стычки между соседями и с официантками… Каждый стол старается зазвать ее и опередить соседний…» (Зеленская И. Д. Дневник. 20 сентября 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11 Д. 35. Л. 100 об.).