Блокадные новеллы

— Вы уж посидите минуточку, картошка закипит — и к столу пожалуйте…

Мы расположились на старой скамейке, отполированной и блестящей от многолетнего сидения на ней. Егор Михайлович засуетился, принес по крупному пупырчатому огурцу и все повторял:

— Вот и добре, что навестили… Скука хуже старости заедает. С соседями обо всем на свете переговорил… Дед Алексей еще и рта не раскроет, лишь трубку вынет, а я наперед знаю и о чем начнет, и чем кончит… Иногда к маку- цветку подойду, стану с ним говорить, а он все молчит, сердечный… Разум не дан ему богом, значит…

Говорил он почти шепотом от старости.

Мы с Иваном прошли в глубь сада, я спросил его об Анне Егоровне.

Жизнь ее оказалась обыкновенной и трагичной в своей обыкновенности.

Она жила с родителями. Замуж никогда не выходила. И еще известно, что жених ее, любимый ее, убит в начале войны, двадцать пять лет тому назад. Что же она, семнадцатилетней девочкой потерявшая жениха, хранит до сих пор ему верность? Это казалось мне умилительным, но никак не правдоподобным и просто неестественным.

— А отчего же она замуж не выходила? — спросил я Ивана.

— Пожалуйста, — громко пригласила Анна Егоровна, прервав наш разговор.

Анна Егоровна чуть раньше вошла в избу, и я увидел в окно, как освобождает она стол от тетрадок и школьных учебников и на выцветшие чернильные потеки ложится хрусткая скатерть. «Не часто, видать, пировать приходится», — подумал я.

Мы ели и пили с охотой истинных путешественников. Громко смеялись, громко разговаривали. И от гула наших голосов словно вздрагивал дом, привыкший к тишине, так неожиданны были для его стен, потолка, окон раскаты здорового мужского смеха.

Дед выпил стопку и принялся рассказывать, как получил Георгия в русско-германскую войну.

— Привезли нас в Польшу, там войну с германцами начинали мы. Долго в окопах сидели, у меня аж насекомые завелись, а смены белья нет. Обрадовался, как вперед двинулись, думаю — разживусь исподним. Входим в деревушку— разбитую, покинутую, одну рубаху женскую нашел. Ну, хоть ее натяну — решаю. Разделся, натянул, а мне рукава до локтей, но в ширине хорошо, — видно, баба что надо носила. И только я себя в обновке человеком почувствовал, как такой обстрел учинил немец, что небо померкло.

Гляжу — наши солдаты бегут из деревни вовсю. Бежим, земли не чуем, а немец лупит. И вдруг навстречу нам генерал Шишкин на коне. «Христопродавцы! — кричит. — Мошенники!» Тут я опомнился и думаю, как бы только генералу в нижнем белье и дамской рубахе на глаза не предстать. Укрылся в кусточках. А солдаты тем временем назад поворачивают. Ну, и я за ними. Пришел в избу, а там все целехонько — и шинелька моя, и оружие. Вот такой мой первый бой и произошел…

— А мы, Егор Михайлович, может, в одном месте с немцем сталкивались, — перебил Петр, — я тоже по Польше прошел…

— Да ну! — обрадовался дед.

Анна Егоровна, склоня голову, прислушивалась к речам, но иногда взгляд становился столь непраздничным и отдаленным от нас, будто прислушивается она к чему-то иному, нам неслышному. Анна Егоровна немножко разрумянилась, локотком оперлась о край стола, а другую руку бросила по спинке стула, синий шелковый платок небрежно слетел с одного плеча.

Мы с Иваном оказывали всяческие знаки внимания Анне Егоровне, с ней первой чокались, передавали закуску, произносили тосты…

Но она сказала неожиданно:

— Петр Григорьевич, а отчего ж картошечку?

И сама ему в тарелку насыпала со сковороды самую румяную и сочную. Не нам всем, а только ему! Мы переглянулись, я подумал успокоительно: «Это уж ему так, потому что он стеснительный…»

Анна Егоровна, словно заметив свою неловкость, поспешила и нас угостить, но мы-то видели — и картошка уже не та, и порывистости никакой…

А его, Петра, после этой картошки как подменили: застенчивость слетела — разговорился. Он обращался сразу ко всем, но больше всего смотрел на Анну Егоровну.

— Меня и ранило в Польше! — оживленно говорил он. — Молоденьким совсем был, навыка-то военного еще мало скопил…

Он повел плечами с юной бесшабашностью, словно в нем воскресло что-то от того далекого младшего сержанта Петьки.

Я не выдержал и вставил:

— А вот когда я был в Италии…

По Анна Егоровна взглянула на меня строго, как будто я ее ученик, а не гость.

Я замолчал, занявшись жареной свининок, всем своим видом показывая, что для меня это и есть самое важное.

Дед был тут как тут.

— Так слушай дальше, — прошептал он. — …Назначили меня телефонистом. Помню, встали на позицию под Варшавой, километров за десять от города. Там завод какой-то, и труба при нем высоченная, скобы наверх ведут. Вот там я сидел, вернее, трое нас торчали, посменно наблюдали и но телефону докладывали. Уж немцы по трубе били! Бывало, и попадали, да труба здоровенная, а снаряды из-за дальности часть своей силы теряли. Тогда за то сидение на трубе, начальство меня благодарило, но Георгия мне позднее дали…

А за столом возник крупный план, как на экране, и на этом крупном плане выделялись они двое — Петр и Анна Егоровна. И я уже напоминал себе зрителя. Вглядываясь в них обоих, замечал, как до странного похожи они друг на друга: оба темноволосы, с блестками редкой седины, еще налитые, а вот-вот начнут грузнеть, и главное — глаза одинаковые, не по цвету, а по напряженности во взгляде и беспокойству.

Между ними разговор шел быстрый, со стороны мог бы и суматошным представиться. И я почувствовал внезапно: то, о чем они говорят, — это внешнее, неважное, обыденное, но за этим разговором намеками, недомолвками они — люди одного возраста — объясняют друг другу нечто удивительно важное для них, которое никто иной, к их поколению непричастный, не поймет, может.

«Ты видишь, — словно говорила Анна Егоровна всем своим видом, взглядом, жестом Петру, — и ты поймешь меня в моем одиночестве: пустоцвет взять в мужья, абы муж был — лучше в омут, а тот, что меня из огня смог бы вынести, не вышел на мою дорогу. А ты, мой ровесник, какой?..»

Наверное, нет на земле женщины, которая — сколько б лет ей ни исполнилось — не живет в надежде на высокое и красивое.

— Дождь близится, дорога разойдется, — сказал Иван, взглянув в окно.

— Да что вы, Иван Александрович! — встрепенулась Анна Егоровна. — Чай поспел, свежего варенья отведайте!