Блудная дочь возвращается

Однажды, помню, дело было в поезде, кажется, по дороге в Ленинград. Лёжа на верхней полке, я, повинуясь какому-то внезапному порыву, свесила голую ногу и поставила ступню прямо на лысину сидящего внизу Влада. И сама же испугалась своей наглости. Он же, пригладив мою ногу, как волосы, сказал что-то такое о преимуществах лысины, от чего все покатились со смеху. Но это уже было позже, когда мы все настолько притёрлись друг к другу, что напоминали большую, правда не всегда дружную, семью.

Уже в Зеленогорске наша коммунальная бытность была радостной и счастливой. Неудобства бивачной жизни воспринимались как дополнительная романтика, усталость на съёмке – как предвкушение весёлого вечера, а сложность работы – как преддверие новых приключений. Замотанные в шарфы до самых глаз, мы любовались ледяными торосами Финского залива. Спасаясь от мороза, забегали погреться в автобус, где можно было, сбросив рукавицы, свериться со сценарием и попить чайку из термоса. Даже курение было делом неординарным: за отсутствием сигарет в ход шёл табак, и мы учились сворачивать «козьи ножки».

Однажды у рыбаков, проезжавших на санях мимо нас по льду залива, мы обменяли на бутылку водки здоровенного судака. Принесли домой и решили сварить уху. Зинка взяла нож и начала отрезать судаку голову. И вдруг он как забьётся!

Соскочил со стола и стал прыгать по комнате. Мы – визжать! Он мечется, мы мечемся – подняли страшный гвалт. С первого этажа примчались шофёры с монтировками в руках – думали, что нас насилуют бандиты. В конце концов при их помощи удалось поймать рыбину. Один из ребят и довершил дело – унёс судака и разделал где-то. Мы его и есть отказались – отдали водителям, а они нам за это принесли бутыль самогонки. Тогда я первый раз в жизни попробовала это зелье. Вообще пили мы часто, но, как правило, не много. Особенно пьяной я себя там не помню, кроме одного случая, который опишу позже.

Мне вспоминается ещё один случай, имеющий отношение непосредственно к моей трудовой деятельности. Снимался эпизод, относящийся к концу картины, когда герой Дворжецкого, Ильин, обессиленный и замёрзший, ползёт по снежной пустыне и видит волков. Прежнюю кухлянку ему заменили на старую и потёртую. Алина заранее обрабатывала её – прорезала дыры и рвала, обжигала бензиновой горелкой, нанесла масляными белилами подобие инея, стараясь придать ей надлежащий вид. Сдав костюм режиссёрам, она уехала в Москву, и дальнейшая ответственность за костюмы лежала на мне. И вот команда «Камера,… пошёл».

«Мало инея, не вижу в кадре!» – раздался гневный крик оператора, и мы с гримёрами бросились к Владу посыпать его пудрой и снегом. Но снег слетал, а пудры вовсе не было видно. В общем, что бы мы ни делали, стараясь обработать актёра под «героя Арктики», всё было без толку – со скользкого собачьего меха всё сползало, как с гуся вода. Альберт бесился, топал ногами и кричал, что снимать не будет. Но тут, на наше счастье, привезли обед, который надо было срочно съесть, так как, несмотря на то, что еда была в армейских термосах, на морозе всё быстро остывало. Съёмки прервали, все загремели мисками и ложками. На третье был жидкий кисель бело-розового цвета. У меня неожиданно возникла идея, и я со стаканом помчалась к Владу. Брызнула несколько капель на кухлянку – эффект был потрясающий: молочного цвета сосульки на глазах повисали на клочьях меха кухлянки. «Да уж чего там стесняться, плесни как следует! Тебе не привыкать!» – засмеялся Влад, намекая на недавнее происшествие с кабачковой икрой. Я не преминула воспользоваться его разрешением. Густой иней из киселя облепил кухлянку, бороду и усы – получилось очень естественно. Мкртчян был в восторге, бросил недоеденную котлету и захлопал варежками: «Съёмка, съёмка!» Так и остался Влад на экране весь в киселе. После каждого дубля он, пританцовывая, подходил ко мне и грозился объесть всю эту красоту – киселя-то больше не было. А я, конечно, была очень довольна своей находчивостью. Это качество особенно развилось во мне именно во время работы на киностудии. Мне даже нравилось, что постоянно приходиться «выходить из положения» – одно заменять другим, комбинировать, выдумывать.

Например, уже на Кавказе нам вдруг пришлось в голову снять Зинку Циплакову в роли невесты Игнаши (Вицина): прямо на съёмочной площадке я собрала из обрезков платьев и штанов, стянув их ремешками, одеяние для Зинкиной крупногабаритной фигуры, и, по отзывам, получилось очень пикантно. Или на картине «Сватовство гусара», в кадре, где я и сама в виде блондинки в голубом появляюсь на экране в окне, мне пришлось поломать голову, где взять костюм для одного из гусар – грузина примерно 64-го размера. Наконец, я всё-таки нашла выход: надела на него два мундира – один на правую руку, другой на левую, а сзади сколола их английской булавкой. Получившийся горб прикрыла ментиком, отороченным мехом. Никто и не заметил, зато посмеялись всласть.

А на картине «Чичерин» пришлось актёру Золотухину за неимением кальсон надеть рубашку. В рукава с предварительно пришитыми мной к манжетам тесёмочками ему пришлось просунуть ноги. Спасибо Валере, который с юмором отнёсся к такому издевательству и только боялся во время съёмки ненароком приоткрыть нижнюю часть своего тела, показывая из-под одеяла ноги только чуть выше колен. Режиссёр ничего не заметил, а то бы устроил скандал. Данелия очень трепетно относился к актёрам и вряд ли простил бы такое.

Но это всё уже было позже, когда я заняла следующую ступеньку иерархической лестницы, перейдя в «средний класс» и работая ассистентом художника по костюмам. А тогда, в Зеленогорске, были первые шаги в овладении киношным ремеслом, в котором было много своих нюансов.

Постепенно осваивался и киношный мир, в котором были свои внутренние отношения, свои законы и нравственные принципы. И один из главных этих принципов: вся жизнь подчинена будущему фильму, организующему вокруг себя свою частную вселенную, освобождающий от всех внешних обязательств и долгов. Уезжая в экспедицию, отрываясь от дома, Москвы и условностей прежней жизни, мы переходили в другую систему ценностей. Уже садясь в поезд, чувствовали дыхание свободы, единственным ограничением которой были съёмки и режиссёр -диктатор и властелин. Этот самодержец мог, например, в любое время дня и ночи протрубить сбор, порой неожиданно, сообразуясь с погодой, приездом актёра или просто своим душевным состоянием. Он мог безнаказанно кого-то терроризировать в группе, если тот ему не нравился, а мог, наоборот, кого-то всячески поощрять, делая поблажки в работе, если человек ему приглянулся. Как я уже говорила, на «Земле Санникова» было два сорежиссёра-постановщика, но Альберт Мкртчян в силу своего характера, опыта и восточного темперамента приобрёл большую власть, и его даже слегка побаивались. Ко мне он относился покровительственно, тем более что я выглядела моложе своих лет. Да и работала я с полной отдачей, достаточно ответственно относилась к своим обязанностям: всё делала вовремя, в нужный момент была под рукой со своими иголками, нитками, запасом тёплых носков, сценарием с пометками и т. д., которые носила в большой реквизиторской корзине.

Непременная корзинка, которую мне презентовала Зинка, стала моим неотъемлемым атрибутом, как веретено у богини судьбы Ананке. По тому, стоит ли корзина рядом с камерой, узнавали, приехали ли актёры на съёмочную площадку (костюмеры всегда сопровождали актёров). В эту объёмную корзину все, кому не лень, норовили подсунуть свои мелочи, записные книжки, часы и украшения, сигареты и спички – в общем, всё, что мешало во время съёмок и что боялись потерять. После съёмок то, что забыли вовремя забрать, находили потом там же в целости и сохранности. Даже будучи ассистентом, я всё равно просила у реквизиторов корзинку, привыкнув к ней ещё на «Земле Санникова».

В первые же дни, приезжая на съемочную площадку, я, по подсказке Зинки, стала замечать, что стоящие около камеры режиссёры и оператор-постановщик Коропцов, друг Мкртчяна, постоянно поглядывают в мою сторону. Не знаю, о чём они переговаривались, улыбаясь, но мне казалось, что обо мне. Возможно, так и было, так как Миша Коропцов не замедлил начать свои ухаживания. Он был моложе Альберта, но толст и медлителен. За очками с сильной диоптрией его глазки казались малюсенькими, а из носу всегда свисали сосульки. Меня поражало, как может человек так некритично относиться к своей внешности, чтобы надеяться на мою взаимность! Он взял привычку заявлялся к нам по вечерам и занудливо подъезжать ко мне со своими любезностями. Приходилось просто от него скрываться. То уходить под каким-либо предлогом, то при его приближении просто прятаться у гримёров, а девчонки сообщали, что меня нет. Однажды вечером, помню, когда я подходила к дому, на пороге меня встретил кто-то из осветителей (наверное, все были в курсе дела и с интересом следили за развитием событий). Парень мне доверительно сообщил, что Коропцов сидит и ждёт меня наверху. Я решила остаться на улице и дождаться ухода оператора. Так и вижу, как сижу на качелях, снег искрится, небо усыпано звёздами – красота. Я задумалась и пропустила момент вовремя скрыться, как из дома вышел Мишка. Он прошёл мимо, чуть ли не задев меня, но так и не заметил из-за своей слепоты. Визиты эти продолжались довольно долго, пока следующие события не заставили его разочароваться в своих намерениях. Единственная, кто потакал его поползновениям, была Зинка. Это объяснялось просто. Она нервничала, что Альберт до сих пор не приглашает её к себе в гостиницу, и понимала, что он поощряет Коропцова из своих эгоистических соображений: вдруг его будут осуждать и он потеряет уважение группы. А так он будет не один, если ещё и оператор заведёт себе молодую любовницу, то за компанию всё будет не так страшно. Но пришлось мне Зинку разочаровать. Несмотря на её своднические потуги и расхваливание Мишкиных достоинств, он мне отчаянно не нравился. Зато это заставило меня частенько вечерами бродить по городку в одиночестве. И эти прогулки были восхитительны. В них было что-то сюрреалистическое. Тишина, мягко падает снег. Я бесцельно шагаю по заснеженной дороге. Снег скрипит под сапогами, и в такт его скрипу я, прямо как акын, сочиняю вслух стихи о небе, звёздах, елях и себе, тут же их забывая. Где-то мне удалось раздобыть коньки, и пока никто не видел, я, спотыкаясь и падая, каталась на круглом катке в парке. Меня никто не ждал, никто не контролировал, гуляй хоть всю ночь напролёт. И это давало неведомое ощущение свободы и безграничности окружающего пространства, к которым я стремилась всю жизнь и никогда в полной мере не имела.

Наверное, тоска по свободе будет преследовать меня всю жизнь, и, возможно, эта книга – тоже одна из попыток преодолеть её и выйти на простор. Я стараюсь перешагнуть свой страх перед условностями, описывая события так, как они всплывают в моей памяти, ничего не приукрашивая и не идеализируя, не давая им оценок и не стесняясь грехов. Если я когда-нибудь приобрету эту вожделенную внутреннюю свободу – это будет самое ценное приобретение в моей жизни! А те прогулки под звёздами были подобны приоткрытой двери, в которую я заглянула, чтоб почувствовать, что эта свобода действительно существует. Но дверь быстро захлопнулась, оставив неизгладимые ощущения.

Так, уже значительно позже, передо мной приоткроется дверь Неземной Любви. Это было видение – сон. Ангел, лик которого сиял, но черт его лица не было видно, в длинной белой одежде, с огромными крыльями, нёс меня на руках по туманному саду с голыми деревьями. Я почувствовала, как будто сердце моё стало бесконечным и наполнилось такой любовью, описать которую нет возможности. С тех пор земная любовь померкла для меня. Я знала, что всё, что мы здесь называем этим словом, – жалкое подобие того возвышенного, огромного чувства, которое на мгновение озарило меня. «Я увижу ещё тебя когда-нибудь?» -спросила я. «Возможно!» – ответил ангел. И ушёл, постепенно растворяясь в дымке сада.