Блудница

Кто-то протянул Марии телефон, и она отчаянно пыталась вспомнить телефон клиники.

— Может, девочка сочиняет и нет никакого папы-хирурга, — негромко усомнился кто-то из пассажиров.

— Она говорит правду. — Протиснувшаяся сквозь толпу молодая женщина в соломенной шляпе и в очках с розовыми стеклами остановилась рядом с Марией. — Доктор МакКинли делал операцию моему мужу три месяца назад. А тебя зовут Мария, если я не ошибаюсь. Доктор рассказывал о тебе. Я видела твои рисунки у него в кабинете. Давай телефон, я свяжусь с клиникой, чтобы срочно отправили «скорую».

Мария облегченно вздохнула и тут же вцепилась в руку сухонького старичка, пытавшегося стянуть с руки Вероники высокие тонкие перчатки.

— Нельзя. Этого нельзя делать. Вероника никогда не снимает перчаток. Папа говорит, что у нее изуродованы руки.

— Так не прослушивается пульс, — отодвинул девочку старичок. — Да и теперь не до красоты.

Он стянул перчатку, и изумленная Мария увидела белую изящную кисть с тонкими длинными пальцами, ровными отполированными лунками ногтей и нежной прозрачной кожей.

— Ничто не выдает возраста женщины так, как ее руки, — озадаченно пробормотал старичок. — Ее руки выглядят моложе лет на десять... Вот теперь и пульс чувствуется, слабенький совсем... — Он стянул вторую перчатку, и Мария в порыве непонятного чувства рванулась и прижалась горячей щекой к безжизненной руке Вероники.

— Все в порядке. «Скорая» выехала, — проговорила женщина в розовых очках. — А теперь и папу твоего разыскивают, Мария. Говорят, что он с утра улетел в Ниццу. Если сразу сядет в самолет, то прибудет в клинику совсем скоро.

Подбежавший врач с чемоданчиком и переносным кардиографом оттеснил плечом всех, кто стоял рядом с лежащей Вероникой.

— Давай не будем мешать, — взяла Марию за руку женщина в розовых очках. — Пойдем, я куплю тебе чего-нибудь вкусненького. Может, мороженого?

Мария отрицательно мотнула головой, но послушно протянула женщине руку.

В этот момент тело Вероники содрогнулось в сильной конвульсии, она резко открыла глаза и, с усилием приподняв голову, произнесла тревожным дрожащим шепотом:

— Мария...

— Я здесь, Вероника. — Девочка резко вырвала руку и кинулась к своей гувернантке.

— Мария... ни шагу от меня, слышишь? — Она задыхалась, и ее лицо приобрело пепельный оттенок. — С минуты на минуту совершит посадку самолет из Каира... — Она перевела взгляд на врача, который, приподняв ее кофту, внимательно исследовал рану. — Пожалуйста, я прошу вас, если я потеряю сознание... не давайте меня увозить до тех пор, пока девочку не заберет женщина по имени Марина Эртен... Она найдет нас здесь, в аэропорту, мы условились о встрече... Мария, никуда ни с кем... только с Мариной Эртен.

— Как я узнаю ее, Вероника? — растеряно прошептала девочка.

— Она... тебя узнает. Марина видела тебя... много раз. И когда ты была совсем крошкой, и теперь... Твоя мама очень на нее похожа...

Вероника закрыла глаза и снова провалилась в забытье.

К доктору, осматривающему Веронику, присоединились двое служащих аэропорта. Предложили перенести на носилках Веронику в служебное помещение до приезда «Скорой помощи» из клиники доктора МакКинли.

— Мадам просила дождаться здесь женщину, прилетающую рейсом из Каира. Она заберет девочку, — проговорил доктор.

— Каирский самолет уже приземлился, — отозвался один из служащих.

Мария сидела на корточках возле лица Вероники и тоскливым недетским взглядом смотрела на ее серое осунувшееся лицо.

— Ты только не умирай, Вероника, — горестно шептали почти беззвучно ее дрожащие губы. — Я люблю тебя... Помнишь, ты обещала, что мы всегда будем вместе, поедем в Москву, и там ты поведешь меня в кукольный театр и на Красную площадь... Я сейчас почитаю молитву, которой ты меня научила... Помнишь, когда мама тяжело болела и ты все ночи сидела около нее... и мы тогда молились?

Девочка начала лихорадочно, захлебываясь словами, произносить молитву:

— «...молимся тебе, Боже наш, рабу Твою Марию немощствующа посети милостию Твоею, прости ей всякое согрешение вольное и невольное. Ей, Господи, врачебную Твою силу с небесе ниспосли, прикоснися телеси, угаси огневицу. Укроти страсть и всякую немощь таящуюся, буди врач рабе Твоей Марии, воздвигни ее от ложа болезненного...»

Сухонький старичок, напряженно вслушивающийся в слова молитвы, легонько тронул девочку за плечо. Та прервала молитву, испуганно обернулась.

— Ты что-то путаешь, деточка... — тихо произнес он, сожалея, что прервал молитву и глазами извиняясь за совершенную бестактность. — Ты называла эту женщину Вероникой, а читаешь молитву за болящую Марию. Ты нечаянно назвала свое имя...

— Не нечаянно... — затрясла рыжей растрепанной головой девочка и, испытывая к старичку доверие и благодарность за его усилия помочь Веронике, пояснила, вытирая мокрые глаза кулачком:

— Мама всегда рассказывала, что ее мама, моя бабушка, которая умерла, говорила ей, когда мама была еще девочкой... что может, как Царевна-лягушка сбросить свою кожу... Но ведь сбрасывать можно только то, что сначала надел... Потапов тоже не понял про превращения... Когда я рисовала Царевну-лягушку и Вероника поправляла мой рисунок, то всегда приговаривала: «Ах ты мой волшебный принц...» Тоже, небось, не знаете русских сказок?! — сурово глянула исподлобья на растерянного старичка Мария, но, прощая ему этот пробел, придвинулась ближе и зашептала: — Вероника в храме всегда читает акафист преподобной Марии Египетской. Я же не дурочка... Спросила ее на всякий случай, почему она только за моего небесного покровителя молится, а она тогда правду сказала, потому что ответила не мне, а Богородице, перед которой молилась... Она сказала: «Своей заступнице и покровительнице, Марии Египетской, молюсь за нас с тобой...» Понимаете, что меня в честь бабушки назвали. Она тоже Мария. Ее фотография, увеличенная мамой, из одного журнала, всегда с ней ездит... В такой красивой рамочке, а Вероника, если мы играем или рисуем в этой комнате, совсем незаметно так ее разворачивает, чтобы не смотреть на нее... Про превращения только Алена понимает. Она всегда на Веронику так смотрит, точно не верит ей... Алена в театре работает, она режиссер, — пояснила Мария и снова вытерла слезы.

Старичок сочувственно покачал головой:

— А ты, наверное, артисткой будешь, когда вырастешь...

— Ничего подобного. Я буду художницей. И буду рисовать не то, что вижу, а то, что чувствую.

— Это разве не одно и то же? — Старичок внимательно окинул удивленным взглядом маленькую заплаканную, но полную достоинства и какой-то пронзительной правды девочку.

— Совсем другое, — тяжело, совершенно по-взрослому вздохнула Мария, горько переживая такое непонимание. — Я же говорю вам, что вижу не Царевну-лягушку, которая живет в своей безобразной пупырчатой шкурке, а ту, что злой волшебник заколдовал...

— И кто же этот злой волшебник? — взволнованно поинтересовался старичок.

— Алена говорит, что жизнь...

Теперь собеседник девочки тяжело вздохнул и незаметным движением заложил под язык какую-то таблетку. Но от Марии не ускользнуло это движение.

— А вы не бойтесь... Мамина мама... написала ей письмо, и там, я сама читала, сказано: «Ничего не надо бояться. Жизнь того не стоит...»

— Ты — удивительная девочка, Мария, — задумчиво произнес старичок.

А Мария отрицательно качнула головой: