Блудницы и диктаторы Габриеля Гарсия Маркеса. Неофициальная биография писателя
Шрифт:
«Барранкилья дала мне возможность стать писателем, — скажет он через много лет. — Там проживало больше иммигрантов, чем в любом другом уголке Колумбии, — арабы, китайцы и так далее. Она была как Кордова в эпоху Средневековья. Открытый город, полный умных людей, которым плевать на то, что они умные».
Но «У чёрной Эуфемии», где трудились девицы не менее чем из двух десятков стран Америки, Европы, Азии и Африки, находился почти на окраине города. За полтора песо в день Габо снимал четырёхметровую комнатушку в другом борделе, четырёхэтажном «Небоскрёбе», расположенном напротив редакции «Эль Эральдо». Хозяйкой дома терпимости была Каталина ла Гранде, но душой — Мария Энкарнасьон, в которой перемешались французская, испанская, итальянская, еврейская, негритянская, шведская и даже русская крови. «Блудница от Бога», как она выражалась, Мария давала Габриелю уроки французского. Многие черты мадам Матильды из Картахены, Каталины, Марии и чёрной Эуфемии, внучки раба из Африки, просматриваются в героинях Маркеса. (Возможно,
По воскресеньям Мария исповедовалась, замаливала грехи, свои и девочек, и причащалась в церкви на западном берегу Магдалены, в которой священник мог слушать её исповеди часами, при этом интересуясь и пикантными профессиональными подробностями. Габриель подружился с Марией, она тоже ему многое рассказывала, а он читал ей свои сочинения. Она стала первой слушательницей рассказа «Глаза голубой собаки». И умело утешала Габо, когда он получал отказы в публикациях прозы.
Маркес жил на третьем этаже, окно комнаты выходило на улицу Реаль и заслонялось миндальным деревом. На террасе каждого этажа был общий душ, где мылись девицы и их клиенты. Перегородки между комнатками были фанерные, хорошо слышались не только страстные стоны, но и постельные разговоры жриц любви с мужчинами, порой весьма откровенные, что особенно ценил молодой писатель. Но чаще, по воспоминаниям самого Маркеса, «в этом так называемом „Нью-Йорке“ или „Empire State Building“ было тихо и спокойно, слышался лишь неясный шёпот, шелест занавесок и скрип металлических пружин кроватей… Окно выходило на солнечную сторону и когда крона миндального дерева не спасала, то казалось, что тебя поджаривают на сковородке… Этот отель-бордель служил пристанищем в основном для морских волков. Стены, украшенные колоннами из алебастра, позолоченная лепка орнамента, патио, украшенный фресками с языческими мотивами… Там было хорошо». К тому же Мария бесплатно стирала и гладила ему рубашки и брюки. Другая проститутка, Офелия, в прошлом секретарь-машинистка (усердно выполнявшая задания шефа, подкладывавшего её под нужных ему по бизнесу людей и в конце концов окончательно сменившая профессию) согласилась, тоже бесплатно, перепечатывать ему рукописи; в летний зной она сидела за машинкой голой, и клиенты, застав её за этим интеллектуальным занятием, повышали плату. Да и со всеми блудницами Маркес дружил. Они его кормили, поили, снабжали туалетными принадлежностями (порой он использовал их парфюм, а когда друзья и коллеги обращали на это внимание, усмехался многозначительной усмешкой мачо: мол, бурная была ночка). Он за это писал жрицам письма, пел валленато, болеро, романсы. А иногда с одной или несколькими проститутками Габо разъезжал в поисках клиентов по ночному городу на машине их знакомого таксиста Эль Моно (Обезьяны) Гуэрры. С той поры Маркес всегда говорил, что нет людей более здравомыслящих, чем таксисты.
Деньги тратились на книги, бары, кино, дансинги, бордели и не всегда удавалось заплатить за комнату. К нему поднимался огромный чернокожий портье-вышибала Дамасо Родригес и намекал, что оплату за проживание задерживать неэтично. Габриель вытаскивал из-под кровати потёртый кожаный чертёжный тубус, в котором держал газетные листы, исписанные текстом романа «Дом», и с пафосом восклицал: «Бумаги, которые ты видишь, друг Дамасо — самое дорогое, что у меня есть в жизни. И они стоят несравнимо больше жалких полутора песо. Забирай их пока, а завтра я принесу деньги, даю слово!» (Гарсия Маркес не мучился в поисках имён для своих героев, как это бывает у писателей, а брал из жизни. Многажды он использует имена своих друзей из Барранкильи. Героя рассказа «Наши не воруют» зовут Дамасо, рассказ так и начинается: «Домой Дамасо вернулся под утро».) «У него один глаз был стеклянный, и он всякий раз очень смущался при виде проституток, — рассказывал своему другу-биографу Мендосе Маркес. — Я с нежностью вспоминаю, как он аккуратно укладывал мои полтора песо в ящик конторки и передавал ключи от комнатки, стыдливо опустив глаза».
Первое время в Барранкилье Габриель жил с надеждой на Буэнос-Айрес, Байрес (как его называют аргентинцы), который был литературной Меккой испаноязычной Америки. Он засыпал и просыпался с мечтой о своей книге, закрывал глаза и видел её обложку, обонял сладостный запах типографской краски… И страшно переживал, когда получил резко отрицательный отзыв на рукопись «Палая листва» от президента аргентинского издательства «Лосада» Гильермо де Торре, который советовал «не трогать литературу, а заняться чем-нибудь другим, например, рубкой мяса». Казалось, литературная карьера закончилась, не начавшись: де Торре считался авторитетом в издательском мире, к тому же являлся зятем самого Борхеса.
— Да говнюк он, а не авторитет! — утешала постояльца Мария. — Карахо! Каброн, козёл вонючий! А ты настоящий писатель, чико, поверь! Но будь мужчиной!
Поддерживали и друзья — Альваро Сепеда Самудио, Херман Варгас, Алехандро Обрегон, Альфонсо Фуэнмайор.
— Не убивайся ты так, Габо! — говорил Альфонсо в мясной лавке,
где они встретились как-то утром. — Это жизнь. Было бы странно и даже противоестественно, если бы сразу взяли и выпустили твою книгу, притом не где-нибудь, а в Байресе! А ты раскис, запил, не вылезаешь из постелей девиц «Небоскрёба», будь он неладен! Как баба, нюни распустил!— Я — как баба?! — взвился Маркес. — Этот зятёк Борхеса советует заняться рубкой мяса!
Он вытащил из кармана письмо де Торре, разложил на пне, взял топор и на глазах у изумлённых, забрызганных кровью мясников изрубил на мелкие кусочки.
— Браво, Габо! — зааплодировал Фуэнмайор-младший. — Вот это поступок мужчины.
Но Маркесу понадобилось ещё немало времени, немало публикаций и положительных, порой восторженных откликов на них, чтобы вновь поверить в себя. Он публиковался почти ежедневно, набивая руку, «пристреливаясь». Он писал о вояже Эвы Перон по Европе, где она проявляла показушные, по мнению Маркеса, акты благотворительности (для чего порой совершала половые акты с миллионерами, о чём ещё расскажем): «Эва озолотила итальянский пролетариат — прямо как министерство финансов. Чем не хвастливая демагогия в международном масштабе?..» 29 июля 1950 года Маркес опубликовал очерк «Илья в Лондоне», в котором запанибратски, как о приятеле, рассказывал о визите советского писателя-пропагандиста Ильи Эренбурга в Лондон. Писал он и о неприемлемости франкизма — хотя Колумбия в то время вопреки ООН первой из стран Латинской Америки восстановила полноценные отношения с Испанией.
Пятого мая 1950 года он листал аргентинский журнал «Эль Графико» (тоже из разряда случайностей) и взгляд задержался на странном объявлении: «Сеньоры, представители фирмы мопедов „Микрон“! Посылаю Вам на проверку мопед „Микрон“. На нём я совершил путешествие в четыре тысячи километров по двенадцати провинциям Аргентины. Мопед на протяжении всего путешествия функционировал безупречно, и я не обнаружил в нём ни малейшей неисправности. Надеюсь получить его обратно в таком же состоянии». И подпись: «Эрнесто Гевара Серна».
Это был будущий революционер-авангардист Эрнесто Че Гевара.
22
— …Знаешь, Габо, — говорил за столиком кафе «Колумбия» Рамон Виньес, — писатель обязан быть мужественным. Не мужественных нет среди состоявшихся писателей.
— Вы имеете в виду, что мне следовало бы отправиться на какую-нибудь войну, учитель?
— Война, конечно, опыт для писателя. Пример — Сервантес, Толстой, Хемингуэй. Но надо и в жизни, в творчестве быть мужественным. Держать удар, как выражается модный у вашего поколения Хем.
— Вам тоже не понравилась моя повесть?
— Честно говоря, есть над чем потрудиться. Хотя «Палая листва» гораздо лучше громоздкой и неорганизованной, рыхлой толщины твоего так называемого романа «Дом». «Палая листва» вся оттуда, и я с удовольствием констатирую, что в тебе наряду с трудолюбием и упорством есть главное для писателя: умеешь отбирать яркое, значимое, владеешь секретом интересности. Умеешь сокращать, вырезать. А писатель должен быть по отношению к себе и хирургом. Знаешь, Габриель, я не очень хорошо себя чувствую последнее время. И скоро уезжаю на родину, в Барселону. Боюсь, навсегда, — каталонец печально улыбнулся. — Ты мне нравишься, Габо. Если сойдутся звёзды, сложится судьба, будешь стойким, не будешь грешить праздностью и унынием — станешь писателем. У меня до отъезда есть немного времени. Я мог бы с тобой посидеть над рукописью.
— Буду признателен, учитель!
— Но чтобы нам говорить на одном языке, не испанский или каталонский имею в виду, а язык литературный, хотя в общем-то и с каталонским акцентом, почитай, если интересно, мои ранние вещи. Незрелые, я их давно никому не показывал. Но недавно перечёл, после твоей рукописи «Дом», и подумал, что тебе может быть кое-что полезно. Ты слышал про зодчего Антонио Гауди?
— Нет, — признался Габриель.
— Я его земляк, он каталонец, построил много чудесных зданий в Барселоне. Я, когда изучал архитектуру, был его подмастерьем. И потом, узрев магию в том, что я родился именно в тот самый год, 1882-й, и в тот самый день, когда Гауди заложил свой храм Саграда Фамилия, я пытался писать, как он, в моём тогдашнем наивном представлении, строил, то есть использовал некие законы архитектуры, при этом максимально нагружая, нагромождая, запутывая. И добился того, что вконец запутался. Не понимая, что Гауди-то лучшие вещи создавал, во-первых, не по канонам и законам, а вопреки им. Во-вторых, добивался максимальной простоты и ясности — и это при гениальной, сумасшедшей его фантазии! Съезди когда-нибудь в Барселону! Да и вообще советую тебе пожить в Европе, попутешествовать, посмотреть Рим, Мадрид, Париж, Прагу, Москву…
— Честно говоря, я мечтаю о Париже.
— Ты поймёшь, что оттуда, из Европы, и родина видна лучше. Я очень люблю Колумбию, она для меня, сам знаешь, вторая родина. Но здесь ты со своей одарённостью будешь вариться в собственном соку. Вдалеке выкристаллизуется главное. А не главным художнику заниматься не стоит — жизнь коротка. Это понимал Антонио Гауди. Католическая мистика коего, кстати, сопряжена и переплетена с карнавалом, то возносящим, то низвергающим в греховную пучину, то становящимся иррациональной субстанцией по ту сторону добра и зла… Иногда Гауди мне представляется святым, а порой — демоном искушающим. Но художник обязан искушать — иначе неинтересен!