Блудницы и диктаторы Габриеля Гарсия Маркеса. Неофициальная биография писателя

Были и замечательные встречи. «То, что в детстве я слышал от деда и бабушки, обрело тогда новый смысл, — вспоминал Маркес. — Однажды мы с Рафаэлем пили пиво на террасе единственного погребка в селении Ла-Пас. Подошёл крепкий мужчина в широкополой ковбойской шляпе, в крагах и с кобурой на поясе. Эскалона побледнел и представил нас друг другу. Он показался мне симпатичным парнем. Протянул сильную руку, крепко пожал мою и спросил: „Вы имеете какое-нибудь отношение к полковнику Маркесу Мехия?“ — „Я его внук!“ — ответил я с гордостью. „Тогда выходит, ваш дед убил моего деда. Меня зовут Лисандро Пачеко“. — „А вашего деда звали Медардо Пачеко Ромеро…“ — „Именно так его и звали. Сорок пять лет назад в селении Барранкас ваш дед, полковник Николас Рикардо Маркес Мехия…“ — „То был поединок“, — напомнил я. „И всё же ваш дед отправил моего на тот свет“, — закончил Пачеко и попросил разрешения сесть за наш стол. „Лисандро, друг, не вороши прошлое, прошу тебя, — обеспокоенно сказал Рафаэль. Он, конечно, не напрасно боялся. — Лисандро, выпей с нами пива, а мне дай пострелять из твоего револьвера. Хочу проверить, не разучились ли в городе стрелять“. — Рафаэль расстегнул кобуру на поясе Лисандро и вынул оружие. „Стреляй сколько хочешь, патронов у меня навалом“, — сказал с улыбкой Лисандро и попросил принести себе кружку пива. Когда Рафаэль разрядил барабан, Лисандро сунул руку в карман галифе и вынул пригоршню патронов. „Дай-ка и я постреляю“. Рафаэль нерешительно протянул револьвер Лисандро. Тот стрелял лучше Рафаэля, а потом они предложили пострелять и мне, но я отказался. Я предложил выпить ещё пива. Они расстреляли все до последнего патрона, а потом мы с Лисандро устроились у него в фургоне и пили тёплый бренди в память о наших дедах. Закусывали холодным, плохо прожаренным мясом козлёнка. Однако Эскалона окончательно успокоился, только когда Пачеко обнял меня и сказал: „Вижу, ты отличный парень, не брезгуешь общаться с контрабандистами. Давай ещё по одной!“ Мы гуляли три дня и три ночи и расстались друзьями. Прошло пять лет, и я описал в „Рассказе о рассказе“ эту встречу и историю поединка двух настоящих мужчин…»

Поездка была плодотворной и весёлой. И — знаковой, как многое в жизни Гарсия Маркеса. Притом не только из-за чудесной встречи с Лисандро, который потом всюду сопровождал Габриеля и Рафаэля и, выпив, то и дело приговаривал: «А всё-таки, друг мой Габо, твой дед убил моего дедушку, убил…» Шеф Хулио Сесар Вильегас прислал Габриелю — с пометкой: «Учись!» — несколько выпусков североамериканского журнала «Life» на испанском языке, в которых была опубликована только что переведённая с английского повесть «Старик и море».

Немолодой уже Хемингуэй нанёс удар молодому писателю (как и многим из поколения Маркеса во всём мире), от которого тот не мог оправиться по крайней мере десятилетие. Это был настоящий нокаут. Во-первых, поразили простота, краткость, точность, ясность повести-притчи, которую написал великий янки, живущий на Кубе. Габриель наконец-то понял, что имел в виду «учёный каталонец» Виньес в своих последних напутствиях. Во-вторых, возникло желание сжечь свой показавшийся теперь унылым и чрезвычайно многословным роман «Дом». Но от этого желания, слава Богу, он удержался. И, в пятый раз перечитав повесть от первого абзаца: «Старик рыбачил один на своей лодке в Гольфстриме. Вот уже восемьдесят четыре дня он ходил в море и не поймал ни одной рыбы. Первые сорок дней с ним был мальчик…» — до последнего, приводившего в неизменный восторг, в экстаз: «Наверху, в своей хижине, старик опять спал. Он снова спал лицом вниз, и его сторожил мальчик. Старику снились львы», — Габриель скакал по комнате, хлопал себя по ляжкам и твердил: «Ай, да коньо, этот Хем, ай, да карахо!» Он понял, что наконец-то отыскал необходимую форму, почувствовал свой голос, своё дыхание в литературе, в какой-то момент, безусловно, совпавшее с хемингуэевским, но — своё, колумбийца Габриеля Гарсия Маркеса!

Критики выискивали в «Старике и море» всевозможные символы. Сам Хемингуэй над этим посмеивался. «Ни одна хорошая книга никогда не была написана так, чтобы символы в ней были придуманы заранее и вставлены в неё, — прочитал Гарсия Маркес в интервью с Хемингуэем в журнале „Тайм“. — Такие символы вылезают наружу, как изюминки в хлебе с изюмом. Хлеб с изюмом хорош, но простой хлеб лучше. В „Старике и море“ я старался создать реального старика, реального мальчика, реальное море, реальную рыбу и реальных акул. Но если я сделал их достаточно хорошо и достаточно правдиво, они могут значить многое». «„Старик и море“ Хемингуэя, — читал Маркес рецензию известного американского искусствоведа Бернарда Беренсона, — это идиллия о море как таковом… море Гомера, и передана эта идиллия такой же спокойной и неотразимой прозой, как стихи Гомера. Ни один настоящий художник не занимается символами или аллегориями а Хемингуэй настоящий художник, — но каждое настоящее произведение искусства создаёт символы и аллегории. Таков и этот небольшой, но замечательный шедевр».

Гарсия Маркес теперь знал, что и как будет делать.

В июне 1953 года под командованием генерала Рохаса Пинильи в Колумбии был совершён очередной государственный переворот. И вскоре после переворота Хулио Сесар Вильегас, бывший либеральный перуанский министр, был арестован и посажен в главную тюрьму страны «Модело» в Боготе.

Вернувшись в Барранкилью, Маркес недолго проработал заведующим редакцией газеты «Насьональ», куда пригласил его друг Сепеда, и согласился на предложение своего покровителя и друга Мутиса (возглавившего отдел PR филиала североамериканской нефтяной корпорации «Эссо») переехать в столицу и поступить в штат самой престижной газеты страны «Эль Эспектадор».

Мутис купил ему авиабилет с открытой датой. Но Маркес, ни разу в жизни не летавший на самолёте, не уверенный в своей готовности бросить друзей и родных и вообще не убеждённый в верности этого шага, билет утратил. Когда Альваро Мутис в начале января позвонил ему из кабинета главного редактора «Эль Эспектадор», Габриель сказал, что билет подло вытащили из кармана на трибуне во время боя быков. По настоянию Мутиса, написавшего Маркесу в резком письме, что если тот не решится на поворот в судьбе, то останется провинциальным журналистишкой и сопьётся или подхватит в портовом борделе сифилис, редакция выслала новый билет.

Хохмачи из «Пещеры» провожали Габриеля, обойдя все бодеги и бордели. Уговаривали остаться, мотивируя тем, что здесь он звезда, а в столице никто. Когда он всё-таки убедил друзей и подруг-проституток в том, что ему необходимо в столицу, выяснилось, что лететь он панически боится, и стал упираться. Понадобилось влить в него ещё бутылку рома, чтобы взвести, уже слабо вменяемого, по трапу.

27

Мутис встретил друга в столичном аэропорту «Течо» в дребодан пьяным, с ничтожным, перевязанным жгутом чемоданчиком и двумя пакетами в руках. Заплетающимся языком Габриель объяснил, что в этих пакетах — его будущее, не исключено, что Нобелевская премия (там были всё те же приладочные газетные листы, исписанные романом «Дом», и очередной вариант «Палой листвы»). И попросил друга помочь ему найти ночлежку или бордельчик. В машине по дороге из аэропорта Мутис сообщил, что руководство газеты заказало в честь его приезда ужин в пятизвёздочном отеле и что жить он будет у него.

— Ни костюма, ни галстука, ни туфель приличных у тебя, естественно, нет, — утвердительно произнёс Альваро.

Икнув, Габриель инфернально улыбнулся и махнул рукой вдаль.

«Внешне более разных людей, чем эти двое, трудно представить, — пишет профессор Мартин. — Мутис — высокий, элегантный, с лисьими повадками; Маркес — маленький, щуплый, неряшливый… В политике они всегда стояли на противоположных полюсах. Мутиса — он прямо-таки пафосный реакционер, монархист в стране, которая является республикой вот уже почти двести лет, — по его собственным словам, „никогда не интересовали политические события, произошедшие после падения Византии от рук язычников“, то есть после 1453 г. А Маркес позже зарекомендует себя как поборник идей эпохи после 1917 г.: коммунистом он никогда не был, но коммунистическое мировоззрение будет ближе ему по духу, чем любая другая идеология».

Прошёл целый месяц после торжественного ужина, прежде чем новый главный редактор «Эль Эспектадор» Гильермо Кано пригласил Габриеля к себе.

— Итак, сеньор Гарсия Маркес, — сказал редактор, обрубив гильотинкой кончик сигары и раскуривая её, — я готов к разговору с вами. Рассказы ваши мне нравятся. А с журналистскими работами знаком плохо, но я специально выписал подшивку из Барранкильи. И вот что я вам, уважаемый Габриель, предлагаю: поступить на штатную должность редактора основного выпуска газеты с ежемесячным окладом в девятьсот песо.

— В месяц?! — воскликнул изумлённый Маркес. Он не зарабатывал столько и за полгода.

Постепенно Маркес реанимировал в Боготе старые знакомства, установил новые. Он быстро делался душой компании, на вечеринках исполнял под гитару валленаты, помнил (или сам сочинял) массу анекдотов, нравился девушкам. Лучшими друзьями Габо стали Альваро и его красавица-жена Нанси, а также каталонец — будто в память Виньеса — Луис Висенс, основатель Киноклуба Колумбии. Мутис продолжал готовить Габриеля к светской жизни. Чем-то это напоминало пьесу «Пигмалион». Альваро учил Габо делать дамам (от которых в карьере многое зависит) комплименты, завязывать галстуки, пользоваться столовыми приборами, зубочистками и т. д.

Мутис ввёл Маркеса в богемные компании Боготы, чуть ли даже не в закрытый круг «золотой молодёжи», которая тогда «провинциального борзописца, наскандалившего выпадами против правительства и написавшего два-три прикольных рассказика» не приняла. Жена Альваро, Нанси, музыковед, завзятая театралка, водила Габо на модные спектакли, концерты, с её подачи он стал ведущим газетной колонки «Кинематограф в Боготе. Премьеры недели».

«Золотым пером» либеральной «Эль Эспектадор» — второй по значимости газеты в государстве после «Эль Тьемпо» — Гарсия Маркес стал уже через полгода. Ему во всём оказывал поддержку веривший в его будущее заместитель главного редактора Эдуардо Саламея Борда (тот самый, кто в своё время с подачи сотрудника газеты Гонсало Гонсалеса, уроженца Аракатаки и дальнего родственника Габриеля, опубликовал один из первых его рассказов «Третье смирение»). Маркес писал заметки, передовицы, комментарии, рецензии, брал интервью, правил и переписывал чужие тексты, отвечал на письма, что-то даже фотографировал, принимал участие в вёрстке, дежурил. Но специализировался на репортаже. Вскоре репортажи его стали излишне, как показалось некоторым, художественными, более напоминающими новеллы.