Блудные дети

Я сам слышал, как Таня называла Рождество «ужасным стрессом».

– Во-первых, за праздники я поправляюсь на несколько фунтов, – жаловалась она Рэйчел и Наташе. – А во-вторых, остаюсь без фунта в кармане. Лучше, если бы всё было наоборот. И потом я так устаю покупать подарки и подписывать открытки, что после праздников нуждаюсь в отдыхе.

– А я считаю, что нам сейчас нужны совсем другие праздники, – соглашалась Наташа. – Рождество, по-моему, оскорбляет чувства неверующих, а потому не может оставаться общенациональным праздником. Пусть Рождество будет домашним праздником для верующих, для тех, кому нравится бегать по магазинам и готовить индейку. А общенациональным пусть будет другой праздник.

– Верно, – поддакивала Рэйчел. – Непонятно, почему правительство не хочет видеть очевидного? Отмечать каждый год Рождество – это не корректно.

День святого Валентина похож на 8 марта. Поздравляют, конечно, не только женщин. Но женщины с большим трепетом и волнением ожидают «валентинок». Для англичанки получить открытку 14 февраля – это дело чести. Раз в год, 14 февраля, женщины целой нации устраивают себе проверку на секспригодность, и каждая задаётся вопросом: есть ли хоть один мужчина на свете, готовый заняться со мною сексом? Подумать только: день всех влюблённых! Но влюблённые это всегда пара. Значит, и праздник для двоих. Однако, чем больше «валентинок» получает англичанка, тем отраднее у неё на душе.

Утром Рэйчел подарила мне открытку с сердечком, ещё шоколадное сердечко, сердечко-свечу и сердечко-брелок. А я преподнёс ей маленькую серебряную брошку, купленную на рынке Portobello и открытку собственного рисунка. На сложенном вдвое листе плотной бумаги я изобразил карикатурную Рэйчел с фотоаппаратом и в окружении целой стаи собак и кошек. За спиной у Рэйчел я поместил карикатурного себя с мольбертом и карикатурного Макса на борту лодки. И всё это на фоне куполов собора Василия Блаженного и башен Tower`а. Над Максом и над собой я нарисовал сердечки: вроде как оба мы сохнем по Рэйчел.

Открытка понравилась. Рэйчел радовалась как ребёнок. Схватила открытку двумя руками, принялась жадно разглядывать её, потом, оторвавшись, благодарно и как-то доверчиво улыбнулась мне и снова углубилась в созерцание. Потом спрятала открытку в сумку и сказала, что намеревается показать её на работе.

А вечером у нас был ужин со свечами. Рэйчел призналась, что в прошлом году она не получила ни одной «валентинки», в то время, как какая-то Литисия получила целых пять. Зато в этом году открытке Рэйчел позавидовали все подруги. Никто из них никогда не получал «валентинок» с собственным изображением.

Продолжение ужина по случаю дня проверки на секспригодность состоялось, разумеется, в спальне.

16.02.95. четверг

Сегодняшний день запомнится мне двумя событиями. Во-первых, сегодня дочитал сборник статей Толстого. А во-вторых, согрешил напоследок с Таней.

Теперь по порядку.

Последней статьёй в сборнике оказалась «Что такое искусство». Я никогда не считал себя творцом, а только ремесленником, добывающим хлеб свой насущный. Ибо нужно же мне на что-то жить! Но, хоть я никого и не зову к совершенству, всё же я надеялся на некоторую сопричастность искусству. Толстой разметал все мои надежды.

Выходит, что я не только ремесленник, но ещё и поддельщик! И моя деятельность вредна, поскольку отбивает у людей вкус и способность воспринимать настоящее искусство. Доказывается это очень просто: когда я пишу свои картины, мною движет одно-единственное чувство – написать картину.

Вчера, например, я расквитался с Диком. Он получил две картины, я – деньги. Оба мы совершенно ублаготворены.

Портрет прабабки понравился Дику безоговорочно. Он с видом знатока оглядел его и сказал:

– Очень хорошо... Ты сделал её волевой, немного жестокой. Такой она и была в жизни. Всех держала в руках. Тебе удалось ухватить главное...

Ничего я не ухватывал! Я изо всех сил старался передать внешнее сходство, а всё остальное произошло само собой, помимо моей воли.

Зато по части лошадей Дик оказался настоящим занудой. Накануне дня святого Валентина он принёс мне несколько книг с картинками – всё лошади да экипажи. И долго мы не могли с ним решить, какой именно экипаж разместить перед их домом. То выходило слишком бедно, то неправдоподобно роскошно. Остановились на небольшой коляске, запряжённой парой вороных лошадок.

Я всё сделал, как он хотел. Перед белым домиком я разместил коляску, у подножья холма – одёр с сеном. Дику понравилось, и он унёс домой две неплохие подделки под искусство. А я остался перед недреманным оком Толстого, который не преминул мне напомнить, что потешатели богатой и развращённой публики рано или поздно теряют всякое достоинство, а вместе с ним и человеческий облик.

Вывод один: либо отказаться, толком не начав, от всей этой ерунды, либо посвятить себя настоящему искусству.

Но на сегодня у меня был назначен сеанс. Я уже наделил «Маху обнажённую» чертами Тани и сегодня намеревался сличить работу с оригиналом.

Таня приехала ровно в час. Улыбнулась мне нежно и лукаво, прошла в гостиную, спокойно и невозмутимо разделась и, голая, улеглась на диван. Я растерялся – мне не нужна была её нагота, я не просил её раздеваться. Но чтобы избежать неловкости, я промолчал и постарался казаться невозмутимым.

Таня удивительно похожа на обнажённую Маху! Достаточно было бы перенести Маху на свой холст, и даже неумелая копия сошла бы за портрет Тани. А передо мной всё время была фотография. И я, как мог, старался передать Махе Танины чёрточки. Теперь же, любуясь оригиналом, я только кое-где тронул лицо, заставив Маху улыбаться самыми уголками губ, как это делает Таня.

Вышло неплохо. Я смог показать эту особенную Танину улыбку. Во всяком случае, рисунок мне здорово удался. Помню, ещё в школе я боялся линии, я ужасался перед мыслью, что не выведу её. Потом это прошло, я перестал заботиться о форме. Теперь форма удаётся сама собой. Линия точно играет, увлекая меня. И мне остаётся послушно следовать за ней...

– Готово! – сказал я Тане.

Она загадочно улыбнулась, помедлила, потом, не одеваясь, подошла к мольберту. Бросила взгляд на портрет, потом заглянула мне в глаза и тихо сказала:

– Спасибо...

Всё это ужасно походит на историю с Липисиновой, а потому отвратительно вдвойне. Не знаю, зачем я это делал? Ничего, кроме омерзения всё равно не получил. Стыдно перед Рэйчел и обидно за неё. Она так радовалась моей открытке, глупышка.

Что я за чудовище такое? Тридцати лет ещё не прожил, а столько наворотил, что вспоминать противно! И зачем я здесь, в Англии? Рэйчел я не люблю и, нечего себя обманывать, не полюблю никогда. Пишу картины. А зачем? Что, для вечности? Да через пятьдесят лет меня будут воспринимать так же, как того шотландского художника, который писал прабабушку Дика! Пишу на потеху! Потому что я потешатель, я шут! Художник я никудышный, мастерства своего у меня нет, интеллект куриный, фантазия скудная. И странное дело! Ничего, кроме живописи, делать я не хочу да и не умею! Значит, придётся всю жизнь потешать публику портретиками. А честнее-то было бы посуду мыть! Но нет! Я развращённый, падший человек с рабской психологией. Скотина я, подленький червяк...