Боевой конь

Как ни странно, первым начал сдавать именно великан Хайни. Холод, грязь и скудное питание взяли своё, и за пару месяцев той ужасной зимы из могучего красавца-силача он превратился в тощую дрожащую клячу. Должен признаться, что я от души обрадовался, когда его переместили на моё место, а меня выдвинули вперед – к Топторну. Хайни теперь был в паре с Коко, который изначально не отличался большой силой. Оба они выглядели всё хуже и вскоре могли тянуть только на ровных участках, а таких почти не попадалось, так что нам с Топторном и гафлингерам приходилось труднее, чем прежде.

По ночам мы дрожали от холода, увязнув в грязи, и вспоминали первую зиму на войне, когда мы служили в кавалерии. Тогда было значительно легче. Ведь о каждом из нас заботился свой кавалерист, который чистил нас, утешал, для которого мы были чем-то очень ценным. Но в артиллерии первое место занимали орудия. А мы оказались просто тягловыми лошадьми, и обращались с нами соответствующе. Впрочем, и сами артиллеристы страдали от недоедания и усталости, их лица давно стали пепельными. И думали они об одном – как выжить. Только один старый артиллерист – тот самый, которого я заприметил ещё на ферме, уделял нам внимание. Он кормил нас чёрствым чёрным хлебом и вообще проводил больше времени с нами, чем со своими товарищами. Это был неопрятный толстяк, который постоянно говорил сам с собой и время от времени посмеивался – неизвестно чему.

И конечно, отсутствие крова над головой, плохая кормёжка и тяжёлая работа сказались на лошадях. У всех без исключения вылезла шерсть ниже скакательного сустава, кожа потрескалась и покрылась непроходящими болячками. Даже крепкие гафлингеры сдали. Каждый шаг давался мне с трудом, адски болели ноги, особенно передние, я хромал, как, впрочем, и остальные. Ветеринары делали что могли, и даже самые равнодушные солдаты начали с беспокойством поглядывать на лошадей, которые выглядели день ото дня хуже и хуже. Но помочь нам никто не мог. Всё было бесполезно, по крайней мере до тех пор, пока земля не подсохнет.

Ветеринары беспомощно качали головами. Некоторых лошадей забирали в надежде, что, отдохнув, они смогут вернуться к работе, а некоторых после осмотра уводили в сторону и пристреливали. Так было с Хайни. Однажды утром его убили, и мы прошли мимо мёртвого тела этого поверженного в грязь когда-то великолепного коня. И так же было с Коко. Шрапнель попала ему в шею, и его тоже застрелили и бросили у дороги. Коко, озлобленный и своевольный, никогда мне не нравился, но всё равно было грустно и больно смотреть, как моего напарника, с которым мы так долго таскали орудия по полям сражений, умертвили без жалости и покинули.

Гафлингеры держались всю зиму, напрягая широкие спины, и изо всех сил тянули вместе с нами тяжёлую пушку. Они были славные лошадки. В них не было ни капли ярости, но была спокойная отвага, и мы с Топторном очень к ним привязались. Они смотрели на нас снизу вверх, рассчитывая на поддержку и покровительство, и, разумеется, мы не отказывали им в этом.

Я первый заметил, что с Топторном что-то не то, когда почувствовал, что тянуть стало труднее. Однажды мы переходили вброд ручей, и пушка увязла в иле. Я поглядел на Топторна: склонившись к самой земле, он тянул изо всех сил, но ничего не мог сделать. В его глазах я увидел ужасную муку. В тот день я тянул с двойным усердием, чтобы Топторну было полегче.

Вечером он опустился на раскисшую землю, а я встал над ним, пытаясь защитить от проливного дождя. Он лёг не на живот, как обычно, а на бок, вытянув ноги, и то и дело вскидывал голову, когда его сотрясал страшный кашель. Он кашлял всю ночь, спал урывками. Я очень за него беспокоился, подталкивал его мордой, облизывал, надеясь хоть немножко согреть. Мне хотелось, чтобы он знал: я тут, я его не брошу. Я утешал себя тем, что Топторн очень сильный. Такой выносливости нет ни у кого другого – не может быть, чтобы она покинула его сейчас, не может быть, чтобы он сдался.

И действительно утром, когда артиллеристы давали нам зерно, Топторн поднялся. Он низко свешивал голову и шёл как в дыму, но шёл. Я знал: ему бы только немного отдохнуть, и он придёт в себя.

Однако в тот же день, когда ветеринар нас осматривал, он долго глядел на Топторна, слушал его сердце, а потом сказал офицеру в очках, которого недолюбливали и люди, и лошади:

– Сильный конь... И хороших кровей, слишком хороших. Это его и загубит, герр майор. Он не создан для того, чтобы таскать тяжести. Я бы его признал непригодным, но, насколько я понимаю, вам некем его заменить. Так что пусть трудится, но я прошу вас – поберегите его, герр майор. Не гоните эту упряжку, иначе останетесь вообще без лошадей, и тогда кто будет таскать ваши орудия?

– Извините, герр доктор, – ледяным тоном ответил майор, – но он будет работать так же, как остальные. Я не имею права давать поблажки. Если вы говорите, что он годен, значит, годен и будет делать, что положено.

– Хорошо, он годен, – нехотя проговорил ветеринар, – но я вас ещё раз предупреждаю: поберегите коней, герр майор.

– Я делаю, что могу, – бросил майор и ушёл.

Он действительно делал, что мог. И не его вина, что мы умирали один за другим из-за холода, недоедания и усталости.

ГЛАВА 13

Ослабленный после болезни, с хриплым кашлем, Топторн дотянул до весны. Мы оба дотянули до весны. И наконец у нас под ногами снова была твёрдая почва, на полях показалась травка, мы стали нормально есть, наши шкуры, потускневшие за зиму, заблестели. Солдаты тоже повеселели. Их серая форма с красными лампасами казалась чище, сами они начали чаще бриться, и опять – как бывало каждую весну – завели разговоры о том, что война вот-вот кончится и они вернутся домой, к родным. Да-да, ещё один бой, и всё – впереди мирная жизнь. В их сердцах поселилась надежда, и они стали добрее по отношению к нам. Всё чаще сияло солнце, паёк улучшился, и все мы в нашей упряжке увереннее глядели вперёд. Болячки на ногах зажили, спать мы ложились сытые – наевшись молодой травы и овса.

Гафлингеры задорно всхрапывали позади и даже заставили нас с Топторном перейти на галоп – чего мы не могли сделать всю зиму, сколько нас ни подгоняли. Мы окрепли, воспряли духом. Солдаты пели и насвистывали, когда мы, охваченные непонятной радостью, бежали по неровным дорогам, тянули орудия к новому месту боя.

Бои в то лето как-то утихли. Были только редкие перестрелки – из винтовок и пушек, словно две армии устало бранились через забор, но в драку лезть не собирались. Мы слышали, что вдали идёт наступление, но нас туда не посылали, и лето прошло довольно тихо. Мы лениво жевали траву и золотые лютики на лугах, и впервые с тех пор, как попали на войну, отъелись и даже потолстели. Возможно, поэтому нас с Топторном и выбрали для доставки боеприпасов от железнодорожной станции до линии фронта. Так мы оказались под началом старика-солдата, который поддерживал нас всю зиму.

Солдаты звали его Чокнутый Фридрих. Они считали его безумным, потому что он постоянно разговаривал сам с собой или посмеивался – неизвестно отчего. Чокнутому Фридриху поручали дела, за которые никто не хотел браться. Они знали, что старик безотказный.

Тащить телегу с боеприпасами на жаре, в пыли, было нелегко. Мы быстро растеряли весь лишний вес и опять стали сдавать. Телегу каждый раз нагружали до отказа. Фридрих просил их класть поменьше груза, но солдаты на железнодорожной станции только смеялись над ним и продолжали укладывать снаряды. На подъёмах по пути к линии фронта Фридрих всегда слезал с телеги и шёл рядом, не подгоняя нас, позволяя идти медленно. Он понимал, что нам очень тяжело. Мы часто останавливались, чтобы попить воды из ручья и отдохнуть. А ещё Фридрих следил, чтобы нам давали больше корма, чем другим лошадям.