Бог располагает!

— Христиана, — продолжал Юлиус суровым, почти торжественным тоном, — ты сама сказала сейчас, что Фредерика и Лотарио теперь разлучены из-за твоего молчания, которое ты хранила слишком долго. Так вот: тебе надо потрудиться для их соединения; вместо того чтобы противиться тому, что я намерен предпринять с этой целью, ты должна помочь мне осуществить мой замысел, каким бы он ни был. Исправив то зло, которое было причинено нами, тем самым мы выполним свой долг, даже если потом нам пришлось бы страдать.

— Я готова, — вздохнула она, покоряясь.

— Вот что тебе надлежит сделать. Фредерика в Эбербахе; ты отправишься туда, привезешь ее в Париж, но тайно, чтобы Самуил о том не знал. Она, должно быть, в тревоге; успокой ее. Здесь ты будешь держать ее при себе, оберегать ее, ты станешь ей матерью. Никто не узнает, что ты здесь и что она с тобой. А я в это время продолжу свое дело.

— Какое дело?

— Не спрашивай.

— О! — вскричала она. — Так это что-то поистине ужасное, если вы не осмеливаетесь говорить об этом со мной, со мной, рассказавшей вам о стольких кошмарных событиях!

— Первое условие моего успеха — нерушимая тайна, — сказал Юлиус. — Если эти стены проведают, что я задумал, все сорвется. Нужно, чтобы Самуил погрузился в глубокую безмятежность, ни в чем не сомневался, считал меня, как прежде, своей полностью одураченной жертвой.

Того, о чем я умалчиваю, я не говорю даже себе самому, я стараюсь больше не думать об этом из опасения, как бы тень такой мысли не отразилась на моем лице. Когда придет время, это вырвется из глубины моего сознания внезапно, как лев из своего логова, и горе тому, кто почувствует, что схвачен за горло!

Граф фон Эбербах осекся, словно забеспокоившись, не сказал ли уже слишком много.

— Тебе довольно знать, — продолжал он, — что я преследую двойную цель: служу одновременно моей семье и моему отечеству. Это великое утешение — своими руками, которые уже холодеют, коснуться целей столь высоких; ведь ты любишь меня и не захочешь отнять у меня такую возможность, не правда ли? Ну же, будь великой, будь мудрой, стань выше этих жалких соображений, согласно которым жизнь тела важнее жизни духа, и дай мне свое согласие. Скажи, что позволяешь мне умереть, и пообещай, что будешь жить.

— Я вам даю слово, что не покончу с собой, — сказала Христиана. — Но обещать, что не умру, я не могу.

LIII ГАМБА НАКОРОТКЕ С ПРИЗРАКАМИ

Мы оставили Гретхен в ту минуту, когда она, онемев от священного ужаса, увидела на краю Адской Бездны фигуру Христианы.

Привычка цыганки к суеверным наваждениям, сумерки, придающие мыслям, как и предметам, очертания мрачные и туманные, само это место, где Христиана кинулась в пропасть, — все это вселило странное смятение в ее душу. Видно, перед ней и в самом деле предстал призрак Христианы.

Она вызывала его — и он явился.

Гретхен умирала от страха и в то же время ликовала.

Вопреки неимоверному ужасу, охватившему ее, оказавшуюся так внезапно лицом к лицу с тайной небытия, она испытывала глубочайший восторг, после такой неожиданной и жестокой разлуки вновь обретя это кроткое, нежное создание, которому предалась всей душой, свою дорогую госпожу, свою сестру и повелительницу.

Голос Христианы произнес:

— Встань же, моя Гретхен, и ступай в свою хижину. Там тебе все откроется.

И та встала, не сказав ни единого слова.

Волнение мешало ей дышать, а уж тем более говорить. Впрочем, к чему слова? Привидениям ведомо все, что у человека на душе, им не надо ничего говорить.

Она направилась к хижине, Христиана — за ней.

По дороге им никто не встретился — ни дровосек из Ландека, ни поселянка, гонящая своих коров домой, ни замковый слуга, идущий из города, где исполнил какое-то господское поручение.

Должно быть, призрак умеет отводить людям глаза, вот и пустил в ход свою сверхъестественную силу.

Но подойдя к двери своего домика, Гретхен была принуждена отказаться от подобного объяснения.

У порога ее хижины на земле, скрестив ноги, сидело видение мужского пола.

Гретхен, по крайней мере, ожидала, что, увидев, кто ее сопровождает, этот малый в ужасе бросится бежать.

Однако ничего подобного не случилось. Увидев, что Гретхен вместе с тенью Христианы приближается к нему, мужчина вскочил на ноги и преспокойно двинулся им навстречу.

Гретхен узнала Гамбу.

— Здравствуй, Гретхен, — сказал Гамба, и физиономия его просияла. — Здравствуй, моя добрая, милая и возлюбленная кузина.

И он протянул ей руку.

Но Гретхен отдернула свою, возмущенная такой земной фамильярностью, более чем неприличной в присутствии той, что восстала из могилы. Строгим, торжественным жестом она указала Гамбе на Христиану.

Гамба посмотрел туда, куда указывала пастушка, но остался совершенно невозмутимым и опять повернулся к Гретхен.

— Ну и что? — спросил он.

«Может, он не видит ее? — подумала Гретхен. — Если так, все очень просто: она, верно, видима лишь для меня одной».

Она открыла дверь и, поклонившись, но по-прежнему не проронив ни слова, ждала, когда привидение войдет.

Христиана вошла в хижину. Гамба без всяких церемоний проскочил туда вслед за ней.

Гретхен в свою очередь вошла тоже. Она не зажгла ни лампы, ни свечи, будто подсознательно считала, что искусственный свет не должен озарять эту сцену, что жалкие земные светильники оскорбят взор умершей, привыкший к божественному сиянию рая.

Она лишь оставила дверь открытой, чтобы в нее проникали последние отблески дня и первое мерцание ночных светил.

Гамба уже уселся на табурете. Христиана знаком велела Гретхен сесть. Та повиновалась. Сама Христиана осталась стоять.

На несколько мгновений воцарилось молчание. Прервала его Христиана.

— Говори, Гамба, — сказала она.

Гретхен была изумлена. В том, что покойница знала Гамбу, не было ничего удивительного, ведь смерть безбрежна и всемогуща. Но что Гамба нимало не был поражен этим неведомым голосом, внезапно обращенным к нему из недр могилы; что он, похоже, удивился ему не более, чем голосу приятеля, который просто заговорил бы с ним; что он не содрогнулся всем своим существом, — вот это вызвало у Гретхен, с ее бедным и без того пошатнувшимся разумом, полное недоумение.