Бог войны и любви

Однако ни ломать голову над предлогом, ни творить невинные шалости ей не пришлось. Чуть только съехала черная карета с госпитального двора и запрыгала по ухабистому переулку среди дождевых промоин, которые было никак не объехать: с одной стороны напирали заборы, с другой зиял овраг, — как вдруг что-то резко треснуло сзади, карета накренилась (Ангелина и Меркурий с криком вцепились друг в друга) и начала медленно, но неостановимо заваливаться на бок.

— Что?.. — воскликнул Меркурий, но больше ничего не успел сказать.

С козел донеслись вопли Усатыча, испуганно ржали, бились кони, еще больше раскачивая карету. Меркурий попытался поддержать Ангелину (она поразилась, каким белым вдруг стало его лицо), но тут опять что-то затрещало — и карета кубарем покатилась в обрыв.

* * *

Ангелина ни на миг не теряла сознания: все мысли и чувства словно бы съежились в ней, точно так же, как съежилась она сама, даже не пытаясь защитить себя от толчков и ударов, а просто подчинившись каждому броску обезумевшей кареты. А потом, когда та замерла на дне оврага, замерла вместе с нею, недоверчиво прислушиваясь к окружающему — неужто все кончилось?!

Наверное, благодаря своему оцепенению Ангелина даже не очень расшиблась: во всяком случае, никакой особенной боли не чувствовала. Кружилась голова, но даже страха не было, а только изумление: надо же, вокруг нее хаос, небо с землей поменялись местами, сиденья кареты оказались над головой, днище разошлось и оттуда торчит зеленая листва, боковое окошко забито землей, а внизу кто-то стонет. Понадобилось время, чтобы Ангелина поняла, это стонет Меркурий — и осознала весь ужас случившегося, но следом и порадовалась: если стонет — значит, жив!

В карете было темно, Ангелина ощупью стала искать Меркурия, но тут до нее долетел чей-то быстрый шепот:

— Le coher est mort! [21]

Говорили по-французски, и это поначалу так ошеломило Ангелину, что она даже не сразу осознала смысл фразы: кучер мертв… но кучер — это ведь Усатыч?!

Не в силах даже вскрикнуть от ужаса, она в отчаянии заколотила кулаками в стенку кареты, пытаясь позвать на помощь, и ей откликнулся тихий, напряженный голос, почему-то показавшийся Ангелине знакомым:

21

Кучер мертв! ( фр.)

— Bien. C'est lui! Le tirez! Vite! [22]

В то же мгновение в стенку кареты, возле которой притулилась Ангелина, врезалось острие огромного ножа — Ангелина едва успела отпрянуть! — потом щель с треском расширилась, и сквозь нее просунулись две руки, схватившие Ангелину — и тут же отпустившие ее, словно обжегшись. Раздался изумленный вопль:

— Une femme estlа! [23] — Причем на миг Ангелине почудилось, будто это сами руки закричали в изумлении.

22

Так. Это он! Вытаскивайте его! Быстро! ( фр.)

23

Там женщина! ( фр.)

— Une femme?! [24] — вновь раздался знакомый голос, и в зияющем отверстии возникло взволнованное лицо, при виде которого Ангелина радостно воскликнула:

— Фабьен? Слава Богу!

Слава Богу, что он каким-то чудом оказался здесь! Он поможет вытащить Меркурия, он положит конец этому кошмару! Какое счастье, что Фабьен всегда оказывается рядом в тяжелую минуту, на пожаре, когда поджигатель напал на деда, теперь, когда в беду попала уже сама Ангелина…

24

Женщина?! ( фр.)

Она враз обессилела от счастья близкого спасения, а вместе с тем на нее наконец обрушился страх от того, что свершилось, что могло свершиться, обрушилась новая тревога за себя и Меркурия. И когда Фабьен наконец вытащил ее наверх, она вцепилась в него и зашлась отчаянными рыданиями, успокоить которые оказалось не так-то просто. Ангелина даже не помнила, кто и как поднимал карету, выносил Меркурия, приводил его в чувство, уносил мертвого кучера, выпрягал переломавших ноги, жалобно стонущих лошадей («Вот! — воскликнул князь Измайлов, коего опять же привел неведомо кто. — Я говорил! Вот вам рыжие кони!»), — а она все рыдала, прижимаясь к Фабьену и думая только об одном: ах, кабы ее вечно окружали эти теплые руки, эти надежные объятия, вечно шептал бы слова утешения и любви этот ласковый голос!

* * *

Ангелина недолго числила себя больной: через день сбежала из дому в госпиталь. Уж лучше сидеть над Меркурием (у него разошлась рана на плече), чем всякую минуту вздрагивать при появлении лакея и ждать, что он доложит: «Граф Фабьен де Лорен с визитом к вашему сиятельству!» Тем паче что сей граф так и не поторопился с визитом. Вот мужчины! Или это простая пылкость телесная придает им духовную власть над женщиной? Ну, обнял ее, ну, прижал к себе, да так, что Ангелина враз почуяла: если сейчас не разожмет Фабьен объятий и куда-нибудь чудом поденутся все окружающие, между ними сотворится нечто несусветное… ну, скажем, упадет с ним Ангелина в сырую траву, как некогда упала на сырой песочек с Никитою Аргамаковым… И все прочее. Что ж, с Фабьеном это было бы куда объяснимее, чем с Никитою: Фабьен ведь любит ее, нежен и ласков с нею, в конце концов, спас ее. А тот, первый… он всего лишь потряс до самых глубин все существо Ангелины, потряс все ее существование, да так, что прежние девические представления отлетели от нее, будто цвет с яблоньки, которую нещадно рвал ураган. Могла ли она прежде помыслить о том, чтобы возлечь с мужчиною?! Что сделал с нею сей проклятущий Аргамаков, ежели что ни ночь — она ласкается с ним в горячечных сновидениях, а днем скользит взором по стройному стану Меркурия, вспоминает, как он лежал перед нею беспамятный, беспомощный и вовсе обнаженный, и она еще тогда подумала, глядя на жалкое, спящее его оснащение: каково оно будет в полной силе и мощи? Сравняется ли с аргамаковским разрушительным и сладострастным орудием?

Чуть не на полдня Ангелина отправилась в церковь, била поклоны, молилась, чтобы избавиться от всякой дряни, приставшей, прилипшей к душе. Она вышла из храма, чувствуя себя гораздо легче, словно бы омылась в водах покаяния. Потом она прибежала в госпиталь, мечтая о завале работы, когда не то что грешным мыслям предаваться — дух перевести некогда, однако именно сейчас настало в палатах малое затишье, и ничто не отвлекало ее от воротившегося пагубного томления… кроме воспоминаний о том, как перевернулась карета, о пережитом ужасе, о голосах, подавших надежду, о том успокоении, которое охватило ее в объятиях Фабьена…

Вот же лукавый как обводит! Все опять начинается сначала!

* * *

В госпиталь не замедлил явиться капитан Дружинин: нахмуренный, с поджатыми губами. Так глянул на Ангелину, что она поняла: капитан едва сдерживается, чтобы не обвинить в случившемся ее, глупое девичье любопытство — вроде как рыболовы-волгари, которые во всякой малости винят женщину, оказавшуюся на судне. А ведь не Ангелина была виновата, что Усатыч проглядел сломанную чеку: вот колесо и отлетело, вот карета и опрокинулась, и сам кучер нашел безвременную смерть, царство ему небесное.

Однако вскоре выяснилось, что угрюмость господина Дружинина имеет и другое происхождение: почти в то же время, когда перевернулась карета, едва не погиб и он сам! Произошло сие случайно и до крайности глупо: шел капитан мимо складского двора неподалеку от Арзамасской заставы. На том дворе сверху бросали тюки да мешки. Был полдень, дождик мелкий сеялся — прохожих немного. Обыкновенно при погрузке стеречь проходящих должен махальщик, а тот, верно, не пожелал мокнуть, да и спрятался под навес. Капитан шел в задумчивости, и вдруг один тюк пролетел у его левого виска и бухнулся наземь, по швам треснув и осыпав Дружинина ржаною мукой. Грузчики ахнули и завопили, откуда ни возьмись, выскочил махальщик и с криком: «Ну, господин, видно, Бог вас бережет!» — принялся отряхивать муку с капитанского мундира.