Богдан Хмельницкий в поисках Переяславской Рады
Шрифт:
По всей Москве и по всем царским городам и весям гудели бесчисленные кабаки, забитые пропившимися до нательного креста пьяницами, во все горло оравшими от заплеванного ими земляного пола:
«Эх, пей в доску,Поминай Москву,Как там вино —По три денежки ведро!»Со времен Ивана IV Ужасного городской московский воздух был залит едким запахом сивухи, пота, грязных лохмотьев и чавкающей грязи. Везде шумели толпы бородатых людей в кафтанах, сермягах, косоворотках и даже овчинных полушубках, совсем не удобных в весеннюю погоду. В вони и грязи бегали пирожники, сбитенщики, капустники, хлебники, лапшевники, предлагая миски с варевом прохожим,
Вдруг раздались резкие и частые удары барабана-тулумбаса. По площади, которую пересекало казацкое посольство, бежали полицейские ярыги с плетьми, мерзко вопившие «Дорогу воеводе!» Люди опрометью побежали во все стороны, купцы спешно убирали и прятали товары с прилавков, хорошо зная несусветную алчность боярских харь и их многочисленных холуев.
На красивом и статном коне на площадь выехало боярское рыло, в соболиной шапке, сафьяновых сапогах и саблей на боку, раскорячившееся в седле по-медвежьи и вывалив бесконечное брюхо из посеребренного кафтана. Рыло, как очумелое, долбило в привязанный у седла барабан.
Не успевшие убежать люди сбрасывали шапки и кланялись в самую грязь, выгибая пополам спины и с трудом выдирая из расквашенной грязи лапти. Среди умолкнувшей толпы ехала одутловатая харя, само олицетворение московской власти, грубой, наглой и не знающей ни в чем удержу. По всей площади в грязи, лужах и клубах пыли страшно разило вчерашним, невыветривающимся хмелем. Чудилось, что воздух, навечно пропитанный унижением, угрюмо шелестел: «Твое воеводское дело – приказывать, а наше холопье – исполнять!»
Казаки посольства вспомнили доклады иностранных послов о московских нравах, цитировавшиеся в Европе: «Царь на польскую войну сверх обычных налогов еще установил со всех подданных десятину от всего имущества. Московиты подсматривают друг за другом и, если что увидят неугодное, ссылают в Сибирь, страну мрака и отчаяния. Кто слишком внимательно смотрит на кремлевские стены и пушки, тех сажают в тюрьму как шпионов».
Казаки ехали уже по набитому полицейскими ярыгаии Кремлю, когда у Красного крыльца Теремного дворца с яркой медной крышей, что рядом с каменно-деревянными Грановитой, Золотой и Оружейной палатами, прямо в руки Богуну сунули ворох подметных писем, тысячами порхавших по Московскому царству:
«Все воеводы на один лад. Едут править в город на три года, а жиру хотят запасти себе на всю жизнь. От медведя – кулаком, от черта – крестом, а от боярина и дьяка ничем не отобьешься. Руки у них привешены навыворот – все к себе тащат, что можно и нельзя, в государеву казну – копейку, а себе в карман три. Со всей земли везут возами и несут горами на Государев Верх, в Кремль челобитные на воров-воевод, которые навсегда оседают на столах дьяческой сволочи, от всего свою мзду имеющей.
А мы, государь, обнищали в городах от твоих воевод, от их насильства, и бьем челом, чтобы воевод не было, а всеми земскими делами, как при старых государях, ведали бы мирские губные старосты. А то мы на земле строим, пашем, перебиваемся, а бояре на нашем горбу жиреют, людей всякого звания теснят гораздо и в застенках держат, да блудом промышляют.
Смотри, государь, коли весь крестьянский мир из-за твоих сильных людей с ума сойдет – его на цепь не посадишь!
А государь Алексей Михайлович глуп, глядит и ест из боярских глаз и ртов. Черт у царя ум отнял!»
В забивших Кремль и всю низкую деревянную Москву многих десятках приказов сидели дьяки и подьячие. Писцы, с лисьими мордами, с косыми исподлобья волчьими взглядами, с гусиными перьями за ушами, заслуженно названные народом крапивным семенем, как ненормальные строчили бесконечные свитки и столбцы. Дьяческая шваль и ее прихлебатели умело заковывала огромную страну в броню бесконечных бумаг, против которых были бессильны даже грамотные, культурные и обеспеченные люди, а почти весь неграмотный народ
веками с ненавистью давал и давал, и давал бесконечные посулы и кормы этим хищным, безжалостным и жадным до рвоты, лживым бумагомаракам, копя долгий, а потому мутно-кровавый гнев в своих душах.И везде и всюду, и навсегда торчали бесконечные кабаки с целовальниками у дверей, окруженные бочонками с водкой и пивом, но без еды и вообще любой еды и закуски для того, чтобы посетители быстрей упились, вошли в раж и быстрее потратили на сивушную отраву все свои деньги и одежду.
И везде и всюду, и всегда били в свои барабаны спесивые и обнаглевшие от безнаказанности бояре и дьяки, со всех сторон окруженные лизоблюдами, которые смотрели на родину как на свою собственность, где согнутые в дугу бесправные крепостные крестьяне корчевали пни, пахали, сеяли, жали, курили смолу и деготь, заготавливали поташ и пеньку, били соболей и куниц, пропадали на мельницах, кожевенных и кирпичных мануфактурах, курили вино, строили избы, хоромы и крепости.
Увидели казаки со своего посольского подворья на Маросейке и другую, небоярскую Москву, в которой всегда стоял дым коромыслом, где кузницы ковали, богомазы писали, ткачи ткали, сапожники точали, оружейники сверлили и слесарили, пушкари лили, плотники рубили, портные шили, скорняки собирали, каменщики строили, стряпни варили. И ночами, когда столичный город насмерть закрывался решетками от разбоя, тут и там раздавалась удалая песня:
«У тебя ль, моя Настасья,У тебя ли пир горойВоевода под лавой?До полуночной поры,Гей, точите топоры,Воеводу примем в гости,Воронью оставим кости!»И гудело из конца в конец необъятного государства: «Обманула Москва народ после Смуты, уничтожив запись царя на Земском Соборе 1613 года: Не рушить старых вольностей! Обманули нас бояре и дьяки, мы ими и тряхнем! Засолим всех воевод в бочках!»
Рассказывал Ивану Богуну один дружеский подьячий из Посольского приказа:
«Наш народ сплошь неграмотен, а приказные всю свою грамотность себе в карман оборачивают. Наш народ умен, да языком коряв. Ему нужны свои грамотеи, которые от него бы говорили, за землю и волю. Народ бунтует, но всегда по-детски и очень кроваво, терпеливо потом идя на страшную казнь. Царь указ за указом шлет из Коломенского: «Сыск чинить крепко, мятежников и всех людей бунташных казнить смертью и вешать по всем дорогам от Москвы». Вся Россия покрыта пытошными избами со стенами, на два метра забрызганными людской кровью, с дыбами, с намазанными дегтем ремнями, клещами, пытошными зажимами для пальцев на руках и ногах, молотами и топорами, кнутами и плетьми из тягучих воловьих жил, с грудами клинышков, забиваемых под ногти пытаемым, железными полами для пытки огнем, с люками, в которые сбрасывали замученных.
Напротив Теремного дворца ежедневно порят людей, прямо у царских окон, на Ивановской площади. Алексею Михайловичу, видно, нравятся человеческие вопли на всю Ивановскую, сам придумал и говорит: «Москва слезам не верит», и ежедень ядреный мат часами слушает.
Эх, хороша власть – кому она всласть! Наш народ во всю зол на бояр. Надо этих супостатов вывести, а с ними и дьяков! Они нелюди, царские бесы звериные, дьяволы царевы. Ужо им конец придет. Намедни один с саблей на торгу кричал: «Московский народ! Кнут убивает твою душу! Кто за тебя бьется, того же ты сам сдаешь ярыгам! Неужто нет тебе родни ближе, чем боярские хари и приказные рыла? Когда скинешь ты со своих плеч боярскую сволочь? Москва царская ваши души мучит, освободите их!»
Иван как будто почувствовал, что видит разумом своим Богдан, и не удержался:
– Я Польшу ненавижу, а Москву боюсь. С Речью война до смерти, там все понятно и просто, а Кремль и без войны наши души хамством и рабством убьет. Оденут бояре на всех украинцев удавки!
Хмельницкий благодарно посмотрел на Богуна, начавшего трудный разговор. Побратимы заговорили, заспорили то тихо, так, что было слышно как шелестят за окнами деревья в саду, то громко и стекла в гетманском зале дрожали от гетманского и полковничьего рыка: