Богема с Невского проспекта
Шрифт:
Я работал в больнице имени Куйбышева (сейчас Мариинская больница) санитаром. В 23.30 у меня была назначена стрелка у Сайгона с одним человеком, у которого я брал деньги взаймы и должен ему был отдать долг. Так как Сайгон находился в 5 минутах ходьбы от больницы, я был уверен, что спокойно отлучусь с работы на 10 минут. Но именно без десяти одиннадцать умерла старушка и я, как санитар, должен был находиться возле её тела. Не отдать долг было невозможно, тогда я вместе с каталкой прибежал на стрелку на Невский проспект. «Что там?», — спросил мой кредитор, указывая на каталку. Я собирался что-то соврать, но в этот миг подул морозный ветер и приподнял край серой простыни. Оттуда показались ноги покойницы. Кредитор повернулся и пошёл, не взяв денег.
В
В начале 90-х, когда я шла по Невскому, ко мне внезапно подошёл очень приличный молодой человек и пригласил меня в кафе, располагавшееся над магазином «Север». Это был недавно открывшийся ресторан с новыми интерьерами — с какими то настенными фресками под Итальянское Возрождение. Мы провели приятный вечер. Когда мы расставались, он попросил у меня мой телефон. У меня не было ни домашнего телефона, ни рабочего — я училась в аспирантуре. «Нет телефона? Такого не бывает! Значит, просто нет желания продолжить общение!», — сказал с грустью молодой человек и ушёл бесследно из моей жизни. Мне было очень жаль, что он мне не поверил… На следующий день со мной опять на Невском познакомился очень приятный молодой человек, и пригласил в то же кафе. Всё повторилось по тому же сценарию. На третий день было то же самое с третьим мужчиной. Официант узнавал меня, и уж не знаю, что он про меня думал…
Мне очень врезались в память настенные росписи этого кафе. Итальянские мужчины там были изображены с квадратными подбородками, маленькими жёсткими глазами, неповоротливыми шеями и крепкими корпусами. В принципе, это были герои нашего нарождавшегося нового времени капиталистического прихватизирования — пуленепробиваемые, твёрдо шагающие к поставленной цели, во что бы то ни стало желающие разбогатеть и стать хозяевами жизни.
Осенью 1975 года Борис Кошелохов, никому не известный в то глухое время художник-нонконформист, создал картину. Прямоугольный кусок фанеры высотой примерно в полтора метра он обтянул мешковиной, которую окрасил в черный цвет. Поверх мешковины Кошелохов живописно разместил несколько кусков металлолома, закрепив их проволокой. Картина была заключена в раму из свежеободранных досок. Кошелохов захотел показать свою новую работу публике — должно же искусство принадлежать народу. Я решил помочь художнику. Картина была установлена на Невском у стены дома № 78 недалеко от Литейного. На противоположной стороне благоухал кофейными ароматами «Сайгон», а рядом находился филателистический магазин. Толпы собирателей почтовых марок роились у входа в этот магазин — количество филателистов в Советском Союзе превосходило все разумные пределы.
Наконец показался первый зритель. Это была тетка в кирзовых сапогах и грязном фартуке. Она долго осматривала работу Кошелохова, потом вдруг схватила ее и потащила в соседнюю подворотню к мусорным бакам. Мы кинулись спасать картину. Пришлось объяснить, что это произведение искусства, а прекрасному место вовсе не на помойке. Тетка рассказала, что работает дворником, и ей приходится убирать мусор чуть ли не со всего Невского проспекта, а за свои каждодневные муки она имеет грошовую зарплату и тесную служебную жилплощадь в коммуналке.
Картина была возвращена на прежнее место, а мы с Кошелоховым продолжали топтаться рядом с ней. Первая в истории выставка нонконформистского искусства на Невском проспекте прошла без ажиотажа. Было очевидно, что для фланирующей публики искусство не имеет сколько-нибудь важного значения, а мир спасает отнюдь не красота.
В конце 80-х я работал в торгово-закупочном кооперативе. Однажды мне удалось украсть с работы целый рулон очень хорошего искусственного меха. Мех был густой, шикарный, но его основа была чересчур жёсткая. Но мне даже то, что изнанка была пропитана чем-то типа толстого слоя клея, тоже понравилось. Стояла холодная зима, я быстро сшил себе из этого меха дублёнку — жёстким слоем наверх. Особенно хорошо в этой шубе было ездить в транспорте, — внутри мягко и уютно, а снаружи я чувствовал себя как рыцарь в доспехах, никакие локти, портфели-дипломаты с острыми углами и торчащие из авосек строительные приспособления были мне нипочём. Зато когда я сам кого-то задевал, то задетый человек сразу от меня далеко откидывался.
Вскоре мне надоело работать в кооперативе, я стал подыскивать себе какое-нибудь другое дело. По объявлению нашёл то, что мне нужно. Офис фирмы находился на Невском, в дальнем третьем дворе. Я в своей самопальной дублёнке, которой очень гордился, вошёл в недавно созданный, шикарный офис, мечтая о работе начальника производством. К своему ужасу я увидел, что весь пол, вплоть до стола директора фирмы, выстелен тем самым жёстким мехом, из которого у меня сшита шуба — даже цвет один к одному как у меня. Очевидно, этот мех купили в нашем торгово-закупочном кооперативе. Директор с изумлением уставился на мою одежду, я развернулся и быстро из фирмы убежал. Потом я узнал, что уворованный мною мех оказался новым, мало кому тогда известным строительным материалом — ковролином.
Когда я учился в медицинском институте, мы с однокурсниками любили гулять по Невскому проспекту. Однажды мы гуляли по Невскому ночью, возле Садовой улицы через дорогу вдруг помчалась огромнейшая крыса — прямо гренадёр какой-то. От нечего делать мы бросились в погоню за этой крысой. На Невском тогда возле Садовой стояли длинные ряды телефонных кабинок. Крыса забежала в одну из них. Болгарский студент Георгий Иванов смело зашёл зачем-то к крысе в кабинку, наверное, желая её схватить голыми руками. Она поняла, что это её смерть вошла, вдруг раскрыла ужасную зубастую пасть и прыгнула Иванову прямо на детородные органы. Мы завопили от страха, Иванов громче всех, крыса воспользовалась переполохом и удрала. Мы хотели отправить Иванова в больницу, оказать первую помощь, но он сказал, что ничего не надо — крыса только чуть-чуть порвала на брюках ткань.
Я читал, что Гоголь, который жил на Малой Морской, ходил не так, как обычные горожане того времени — по тротуарам, где их не могли задеть конные повозки, а предпочитал двигаться «по стеночке», прижимаясь вплотную к стенам домов. Я попробовал так пройтись — от Адмиралтейства по Невскому, потом свернув на Морскую улицу… И тут я всё понял про Гоголя. Когда так идёшь, то, во-первых, идёшь медленно. Во-вторых, ты совершенно защищён от контактов с людьми, от толчков и их взглядов. Зато сам можешь внимательно всматриваться в лица, подглядывать, кто куда пошёл. Этот способ передвижения и позволил Гоголю быть таким наблюдательным, запечатлеть столько неувядаемых типов петербуржцев…
У меня был период жизни, когда я был панком. Однажды нашу компанию пригласила в гости одна богатая тётка, которая жила на Невском. Они с мужем пригласили нас в гости, очевидно, надеясь, что мы их развлечём своим внешним видом, манерами поведения и панковским пением песен. Однако мы вели себя несколько разнузданно, хозяева нас выгнали. Один человек из нашей компании не выдержал нервного напряжения от своего собственного имиджа, и украл роскошную натуральную шубу хозяйки. В среде панков было принято проявлять свой цинизм посредством воровства друг у друга и у всех остальных.
Украв эту шубу, он собирался в ней прогуливаться по Невскому. Но, подумав, он испугался — а вдруг хозяйка шубы встретится ему на Невском, будет скандал. Тогда он взял бритву и шубу побрил. Это оказался нелёгкий труд, было сломано и затуплено не одно лезвие. Наконец работа была сделана, бритую шубу хозяйка уж точно не узнает. Я встретил своего приятеля в этой шубе. Она выглядела как кожаное пальто, из которого внезапно проросла щетина, не успевшая дорасти до состояния бороды. Все, кто видел эту шубу, находились некоторое время в состоянии лёгкого шока. Не могли понять, из какого зверя это изготовлено. Или это была особая шкура, которая, после гибели животного, продолжает слегка обрастать…