Богемная трилогия

«Если бы мои видели, что я делаю», — подумала Мария, очень плохо представлявшая в этот момент какие «мои» должны были ее увидеть: сумасшедшая соседка по двору, подруга-портниха Ася, давно не выходящая из дома, продавцы в магазинах, где она покупала еду? Кто «мои», — умершие родители, Георгий?

— Господи, — шептала Мария, не зная, куда деть руку с тремя впившимися друг в друга пальцами. — Прости этого негодяя, прости ему, что я, культурная женщина, экономист, кандидат экономических наук, как жалкая попрошайка пробираюсь по улицам к тебе от людей, от стыда и позора, чтобы просить тебя, Господи, облегчить участь непутевого моего брата. В детстве он был хорошим, это люди испортили его, Господи, и талант, который ты дал ему. Он возомнил, что ему все можно, что можно не считаться с единственной сестрой, образованной женщиной, кандидатом экономических наук. Прости ему, Господи, что он за всю жизнь ни разу не прочитал книги Божьей, но и мне прости это прегрешение, хотя я начинала, но не смогла одолеть до конца. Столько газет, Господи, я выписываю, столько газет, что дай Бог хоть с этим справиться.

Прости ему, Господи, что не увидел он прямой дороги жизни, а увидел петляющую кривую и посчитал ее главной.

Прости мне, что не нашла ни слов, ни доводов убедить его заняться тихим ремеслом и не смущать людей своими рассказами. Так же прости мне, Господи, что была несдержанна и часто желала ему смерти. Это в нашем роду в привычку вошло: желать смерти тем, без кого не можешь жить ни минуты.

Прости, что желала ему, прости, что не всегда кормила, когда у него нечего было есть. Возьми, если ты в силах, часть бед с его головы и перенеси на мою. Позаботься о нем, Господи, он стар, у него начинается диабет, и только гордыня заставляет его делать глупости. Избавь его от нее. Сделай это для меня, Господи, и еще не обойди милостями своими сына его, племянника моего Олега, о котором я не знаю что сказать, но думаю — грешен, потому что грешник не может родить святого. И еще передай от меня…

И уже совсем свое тихое-тихое начала просить у Господа Мария, и вечерний солнечный луч пронзил насквозь церковь, и весело зашевелились в этом луче пылинки.

Выходя из церкви, Мария невольно скосила глаза в сторону седобородого святого и могла поклясться, что увидела, как он подмигнул ей.

27

«Я боюсь напутать и рассказать что-нибудь не так, но это была особенная лошадь, и аттракцион был особенный, не под руководством заслуженного джигита, а с дрессировщиком во фраке, с небольшим хлыстом в руке, вполне светским, респектабельным даже немного мешковатым мужчиной.

Вероятно, он был немолод и огромные черные круги под глазами тщательно запудривал перед представлением.

Такие истории скучны тем, что они рассказываются как бы по аналогии, как бы это рассказал человек, а тут надо — как бы рассказала лошадь.

Вообще-то в нашем желании сделать животных похожими на людей есть презрение к ним, надменность: человек, мол, царь, и прочее. Взгляните на себя, ну какие мы с вами цари?

Эту лошадь звали Арсена. Она была черная, блестящая, выводили ее под красной попоной, с белым султаном, она была под стать хозяину, такая же приглядная аристократичная. Они были прекрасной парой, не будь он человеком, а она лошадью. Я не был знаком ни с ним, ни с нею. То есть, как видите, я знал этот аттракцион, но только из партера, я не имел чести быть представленным им обоим за кулисами цирка.

А случайный собутыльник мой, от которого я узнал всю историю, работал в цирке, или, как говорят, служил, он был прислугой, сторожем, смотрителем, убирал конюшни, у него много было всякой мелкой работы по цирку, но в основном он ходил за животными, кормил их. Это был человек родившийся между цирком и рынком, цирки очень часто располагаются рядом с рынками, и никакой другой философии, кроме цирковой, этот человек не имел. Когда он выходил из цирка на свежий воздух, то очень долго не понимал, где находится, в чувство его могла привести только выпивка. Да, да, между цирком и рынком.

Арсена его чуть не прибила копытом как муху, когда он однажды от восхищения шлепнул ее по крупу во время сна, лошади, как известно, спят стоя, он едва успел отскочить, и удар пришелся по стенке стойла. Она и не знала, что могла убить человека, сделавшего ее имя бессмертным.

Лошадь всегда думает немного в сторону, немного криво, и выражение морды у нее всегда такое, будто ей все время неудобно, что-то заклинило в области позвонка. Когда говорят „косит глазом“, не понимают, как она иначе тебя видит, а она и не видит тебя, она чувствует, ей не обязательно видеть, как коронованной особе не обязательно видеть каждого, кто присутствует при дворцовой церемонии.

У лошадей вообще все недостатки царственных особ, они доверчивы и надменны. И участь их трагическая: с таких высот, такого парения — и на бойню.

Арсена была особенно хороша, хозяин иногда и сам не понимал, как она все это проделывает. Они относились друг к другу как профессионалы — с любовью. Когда ты на своей шкуре чувствуешь, как другому трудно, то и отношение к нему соответственное. Где профессионализм, там доброта, любовь.

Я никогда понять не мог, почему в цирке особые отношения между людьми и животными. Это не зоопарк, где животные отдельно, люди отдельно. Вроде как у нас, да, ребята? В цирке все вместе, как в древности, когда мы не боялись друг друга и не относились друг к другу высокомерно. На какое же расстояние надо было отойти, чтобы запихнуть другого в клетку?

Хозяин любил Арсену. Она работала всегда под музыку Штрауса из той самой оперетты „Цыганский барон“, где героиню звали так же — Арсена. И сам хозяин казался мне не старым опытным цирковым дрессировщиком, а влюбленным цыганским бароном, когда она выбегала, нет, самим Иоганнм Штраусом, я даже думаю, что он часто советовался с какими-нибудь специалистами, как превратить ее в женщину и жениться на ней. Ничего удивительного в детстве я безумно был влюблен в сибирскую кошку Мумку и всерьез считал ее своей невестой.

Работали вместе они долго, а потом начались хвори, болела она очень, он уже и в аттракционе стал ее беречь, работать разрешал все меньше, но, не знаю причины, наверное, все-таки старость, стала она уставать и, выполняя все честно, двигалась медленнее, медленнее, а под конец совсем вяло. Что поделаешь, возраст, дорогие мои. А когда приходит возраст, лошадей отправляют на бойню.

Так вот, рассказывал мне этот служитель, что на бойню не хотел дрессировщик ее отдавать, никак не хотел, его уговаривали и начальство цирковое, и врачи, и еще девица одна, жонглер, не последняя для него девица, ух, как обручи умела крутить, жар-девица, не хотел отдавать — и все.

А животных с человеком только одно сближает чувство вины и страх смерти. И так они благодарны, когда ты их жалеешь, неописуемо. Живое вообще нуждается в ласке, а дряхлеющее животное особенно.

Он сам стал ее кормить, ходить за ней, служитель только самую грязную работу выполнял, чистил стойло, дежурил по ночам. И вот, когда уже уговорили, пришла машина везти ее на бойню, а вы такие фургоны для перевозки лошадей знаете, и как их по настилу вверх толкают, чтобы в фургон загнать, а они упираются, и вот их уже куча взмокших мужиков толкает, а они все упираются — так вот, когда пришла машина и стала у цирка, хозяин сказал: „Нет“. А человек он был мягкий, казалось, легко его окрутить, все рассчитывали на его благоразумие — не кормить же всю жизнь нерабочую лошадь — и на влияние той бойкой дамочки-жонглера.

— Нет, — сказал он так, что все притихли и поняли, что есть минуты, когда власть и дамочки и цирковой дирекции кончается.

Конечно, после этого Арсена приобрела в цирке много врагов, и все время это чувствовала и, вероятно, много сердца потратила, чтобы выдержать такое отношение к себе как к нахлебнице, но были у нее и доброжелатели, вот мой служитель, обессмертивший ее имя, был одним из них.

В аттракционе ей теперь отведено было особое место — надзирающей лошади, она становилась как бы соавтором дрессировщика по аттракциону. Он держал ее под уздцы, пока шло представление, в другой руке у него был хлыст, и он отдавал приказы лошадям-артисткам, не отпуская Арсену от себя.