Богемная трилогия

14

В парижском пальто бандита Хоравы с секретным оружием в кармане старик подошел к высокому зданию.

Его впустили. Старика сотрясало подобострастие. Хотелось поцеловать впустившему руку. Но это был военный, гораздо, гораздо моложе старика.

— Товарищ правительство, — готовился сказать старик. — Дайте я лизну руку…

Его впустили, это было признанием, славой. В высоком мраморном холле было холодно, но все так хотели, чтобы он согрелся, что старались дышать в его сторону. Перистые облачка теплого номенклатурного дыхания устремлялись в сторону старика и, не долетев, лопались в воздухе.

Старик умилился. Так к нему еще нигде не относились.

По мраморной лестнице спускался человек в полушубке с барашковым воротником, в руках он держал патефон, пластинка пела: «Если б знали вы, как мне дороги…»

Старик хотел соврать, что это любимая его песня, но помешал Каварадосси, он чихнул некстати. Ну, хорошо, могла бы быть любимой. «Это точнее», — согласился Каварадосси.

Старик хотел поблагодарить человека с патефоном, но увидел, что тот уже не смотрит на него, а бежит мимо к новому вошедшему, туда, вниз, откуда поднимался старик.

Люди выходили из кабинетов, они приветствовали старика как родного, жали руку, но от пожатий оставалось ощущение неловкости, будто ошиблись, ждали другого. Здесь была та самая долгожданная суета, все поощрительно подмигивали ему.

«Боже, сколько любви, — подумал старик. — Я всегда верил, всегда…»

Тут он почувствовал, что брюки его совершенно мокрые.

«Неужели? — ужаснулся старик. — Когда я успел?»

Он попытался наклониться и отжать штанину, но двери лифта открылись, и он вошел в гостеприимную переполненную кабину, где все приветствовали его, а потом притихли, устремив взгляд куда-то вниз.

«Товарищ правительство, — хотел сказать старик. — Такое со мной бывает нечасто и всегда от восторга, поверьте!»

Но не стал говорить, потому что людей на каждой остановке прибывало все больше, лифт летел вверх, и всех охватило общее устремление вверх и, кажется, отвлекло от позора старика.

— Ай-ай-ай, — сказал укоризненным голосом разумного отставника чей-то укоризненный разумный голос. — Ай-ай-ай, так вы засмотритесь и свой этаж пропустите. А ведь вас ждут, ай-ай-ай.

И его подтолкнули к выходу из кабины на той самой единственно нужной остановке в руки, какие там руки, в кусты из роз, гвоздик, тюльпанов. Цветов было столько, что он сумел под их прикрытием переодеть брюки. Ему отдал свои тот самый сердобольный отставник. Оглянувшись, старик увидел, как смущенно переминается в поднимающемся лифте отставник, стыдясь своих голых зябнущих ног.

— Товарищ правительство, я не заслужил, — начал старик. — Слишком много чести…

Но тут забилось чье-то девичье звонкое сердце совсем рядом, и под этот перестук через благоухающую приемную под ободряющие улыбки ждущих своего часа посетителей он вошел в кабинет.

— Товарищ правительство, — произнес он и упал.

Когда очнулся, то понял, что сидит в кресле и маленький человек, издавая волшебный звук пробкой о графин, приводит его в чувство, произнося одно и то же: «Кампанелла, Кампанелла».

— Кампанелла? — переспросил старик.

— Да, да, мы все стали слишком материалисты, слишком, мы забыли Кампанеллу, мы забыли «Город Солнца», вот что надо читать сегодня, ведь вы солнечный человек, почему вам не заняться Кампанеллой, это так нужно, Кампанелла, Кампанелла, город Солнца, вы любите Кампанеллу?

— Я люблю Кампанеллу! — закричал старик. — Да, я пришел сюда, чтобы сказать вам, что люблю Кампанеллу, и выйдя отсюда, я буду говорить всем, что люблю Кампанеллу!

— Но не какой-нибудь другой труд, — участливо расспрашивал маленький с графином, — а «Город Солнца»? Ведь мы с вами уже больше часа говорим именно про «Город Солнца»?

— А о чем же нам еще говорить? — восторженно спросил старик.

— Все. Вы поняли меня абсолютно. На вашу информацию, на ваш талант, на вас как на человека-художника я очень надеюсь, — сказал маленький человек и защелкнул графин пробкой.

— Товарищ правительство, — попытался сказать старик. — Вы открыли мне…

Он схватил маленького за руку и обслюнявил ее поцелуем.

— Ну, хватит, — брезгливо оттолкнул его маленький человек. — И никому, пожалуйста, об этом ни слова.

15

— Не понимаю, почему, но Брат не сработал, — сказал бандит Хорава. — Наверное, вы невезучий. Не обижайтесь. До другого раза.

16

В эту ночь старику приснился сон. Он узнавал себя и свои шаги: крок, крок, крок. Он спешил, а придержать себя за руку не мог. И он догадался во сне, что обгоняет самого себя не просто физически, что существует напряжение сил, дальше которых только вера, вера в себя, и тот первый, сильный и независимый, уже оторвался и ушел далеко.

17

— Кончай базар, — сказал чей-то голос. — Дай следователю, ведущему дело, взятку, не забирайся так высоко.

Старик послушался и дал. Разверзлась земля. Появились свидетели. Налетели люди генерала. И ворота тюрьмы в третий раз захлопнулись за ним.

ЧАСТЬ II ЗАКОН

18

Сбив беретик к уху, блистая рыжим чубом, от усердия высунув кончик языка, Лиза работала. Заказчик с толстым пивным лицом сидел перед ней и с восторгом следил, как трудилась над его портретом эта фурия. Она любила рисовать немцев, во время сеанса они почти не шевелились, относились к себе серьезно. Это была гениальная идея: устроившись среди уличных художников здесь, в Берлине, рисовать самой, самой зарабатывать на жизнь. Наверное, она выглядела убедительно — лихая амазонка в беретике, свободная женщина, свободный художник, никому и в голову не приходило спрашивать у нее разрешение на право рисовать в вестибюле огромного универмага.

Лиза была довольна, что теперь не зависела от подруги, пригласившей ее погостить в Берлине.

Трудный субъект: сквозь толщину и здоровье непросто было обнаружить сходство с его родителями, а она прежде всего искала это сходство, тогда черты становились добрее и жестче, облик мягче и мужественнее.

Она упорно искала эту связь между сидящим перед ней человеком и родившими его людьми, а если честно, то, рисуя, всегда пыталась понять, чем лицо заказчика, любое лицо отличалось от ее отца. Из сердечной пучины поднималось лицо отца с омытыми влагой глазами, и она понимала, что все это наброски, а портрет впереди, ее портрет.

Германия Лизе нравилась, немецкий она еще в школе знала хорошо, общаться с заказчиками было легко. Она протянула господину портрет, он захохотал как ребенок ему понравилось: «Зер гут, зер гут», замахал головой, поцеловал ей руку. Она вложила портрет в сочиненное ею же сооружение из двух листиков тонкой бумаги, господин рассчитался и ушел довольный. Она испытывала особое удовольствие, занимаясь любимым делом да еще получая за это деньги.

Отбоя от заказов не было, нравилась она, нравилась ее работа.