Богемная трилогия

Мысль о безумии закралась в него через несколько шагов, потому что она, как только он согласился, сразу же забыла о нем, но, наверное, только казалось, что забыла, потому что где-то у Сенатской снова взяла под руку и сказала:

— Да вы не бойтесь, не бойтесь, что же вы так дрожите, я ничего вам плохого не сделаю.

— Я не дрожу.

— Ах, не притворяйтесь, все дрожат, все боятся, как бы чего не вышло, всем только собственная шкура дорога.

Она говорила сама с собой, это было ясно, сама себе отвечала, он был лишним в этой компании, просто нужен был мужчина, и его пригласили, какая же компания без мужчины? Он бы удрал, но все это было так забавно, а дамочка с ямочками на щеках так хороша, что он решил остаться. Он понимал, что непременно будет вознагражден, ну, хотя бы за смелость, и еще ему стало казаться, что ему доверились.

Произойти могло что угодно, могли убить, могли подставить, могли разыграть на спор и скрыться в каком-нибудь дворе, все могли, слишком беспокойно бегают ямочки на полном лице блондинки, лихорадочно блестят глаза.

— Вы действительно не боитесь? — спрашивала она всю дорогу. — Вам правда не страшно?

— Боюсь.

— Вот видите! Это, наверное, странно — подошла и пригласила совсем-совсем незнакомого, но у вас лицо такое хорошее, и потом мне показалось, что вы тоже не прочь выпить кофе.

— Я не пью кофе.

— Да, да, вы это уже говорили.

Она шла озираясь, что тоже не совпадало с ее уверенным обликом, элегантным пальтишком, шляпкой. Она шла озираясь, с подозрением оглядывая каждого встречного.

— Я первая пройду, — сказала она. — Мой подъезд второй, квартира четырнадцатая. А вы — через двор.

— Хорошо.

— Вы не убежите, нет, правда, вы не убежите?

— Разве от вас можно убежать?

Она не обратила внимания на пошлый комплимент.

— Если во дворе вы встретите какого-нибудь типа и он спросит, куда вы идете, назовите любую другую квартиру, Башкировых, например, восемнадцатую, они всегда дома.

— А почему нельзя сказать правду?

— Что вы! Ни в коем случае!

Когда, соблюдая все конспиративные предосторожности, хотя во дворе его никто не встретил и обманывать не пришлось, он наконец добрался и она ему открыла дверь, он не узнал ее, — какое-то скромное девичье платье с отложным воротником и виноватое лицо. Видно было, что она расположена к полноте, но не боится этого, видно было, что полнота эта многим нравится, а ее слегка забавляет.

— Проходите, проходите, я сейчас кофе поставлю, ах да, вы не пьете. Тогда я сама выпью, не возражаете?

Бессмертный Шурка не возражал. Он сидел в скромной квартире из двух небольших комнат за маленьким журнальным столиком спиной к книжному шкафу и рассматривал фотографию какого-то моряка с мощной шеей и некрасивым набычившимся лицом. Фотография висела на стене, на нее почему-то все время хотелось смотреть.

«Нет, все-таки искательница, — подумал бессмертный Шурка. — Морячка».

— А кофе у меня не осталось, — сказала она, возвращаясь. — Все вышло. Как же мы теперь будем?

— Я не пью кофе.

— Да, да.

Она проследила направление его взгляда.

— Это мой муж. Петр Иванович. Муж.

— Я догадался. Где он сейчас? Он не удивится, увидев в своей квартире постороннего мужчину?

— Он уже ничему не удивится, я его убила пять месяцев назад. — И, увидев ошеломленное лицо бессмертного Шурки, засмеялась: — А вы смешной! Как же так можно с первой подвернувшейся женщиной, совершенно незнакомой? А вдруг я наводчица, вдруг подсадная утка какая-нибудь?

— Как убили?

— А вы оглянитесь, оглянитесь, видите, у вас нож за спиной для разрезания бумаги, вот им и убила. Повыше лобка вогнала, по самую рукоять. Подойдите сюда.

Она подошла к балконной двери.

— Только незаметно, незаметно, чтобы никто с улицы вас не увидел. Видите, подушка на балконе лежит?

— Вижу.

— Вы думаете, она в ржавчине какой-нибудь? Нет, в его крови, я под него подушку подложила, пока машину бегала искать, а он в это время кровью истек. Я зарезала Петра Ивановича.

— За что вы его?

— Ревновал. С ума сойти было можно, как ревновал. Из рейса вернется — и начинается. А тут мы в гостях с ним были, он следил за мной — с кем, мол, в его отсутствие, напился, всю дорогу обзывал меня последними словами, а когда домой вернулись, начал бить, он и раньше бил, но здесь, я знаю, хотел, чтобы до смерти. Ребенка для этого накануне к своей маме отвез. Так что теперь я вроде как под следствием, а вы у меня в плену.

— Как под следствием?

— Да не уверены они, что это самооборона, а вдруг умышленное, вдруг из-за мужика какого-нибудь? Слежку установили, это сейчас во дворе никого нет, а так стоят, смотрят.

— Зачем же вы меня привели? Я же подведу вас.

— А, наплевать, я пять месяцев одна, понимаешь? А они в окно глазеют. Вся улица как на убийцу смотрит, свекровь проклинает, родня отвернулась, а ведь я женщина, мне нужно, чтобы кто-нибудь меня пожалел. Нужно, как ты думаешь?

— Нужно.

— Вот ты и пожалеешь меня. Я не знаю, кто ты, и не надо мне рассказывать. Но то, что ты на жалость способен, я знаю. Там, у почтамта, много псов вокруг меня увивалось, а тебя увидела — и не стыдно. Почему это, а?

Он обнял ее.

— Потом, потом, я постель постелю, и ты меня обнимешь, но это потом, потом. Вот я выпить хочу, а дома ничего нет.

— У меня денег с собой ни копейки, — сказал бессмертный Шурка. — Да и дома нет денег, у меня вообще редко водятся деньги.

— Таких, как ты, деньги не любят, — сказала она. — А у меня денег много, мне мать из Челябинска прислала, зачем мне деньги, мы сейчас с тобой в шашлычную на углу сбегаем, там и выпьем, там и посидим.

— А если увидят?

— Пусть увидят, ты ведь меня защитишь, да? У тебя лицо такое хорошее, ты меня защитишь, и они уберутся от моего дома. В окно глазеют! Погоди, погоди, вот они, деньги-то, видишь, как много, зачем они мне, ну, встали — пошли!

В шашлычной она опьянела быстро и от того, что расслабилась, стала казаться еще более располневшей, но ничуть не менее соблазнительной. Ела жадно, куски мяса рвала с шампура прямо пальцами, вилку отбросила, пальцы у нее стали жирными, она хотела обнять его, но боялась испачкать, и это ее смешило.