Боги и человек (статьи)

Может, у них на химзаводе, находящемся внутри, не получается этих самых нитей из других пород? Ведь даже водка из опилок при той же самой технологии получается намного хуже, чем из пшеницы. Я хотел бы дополнительно остановиться на фразе «иной раз они немного попрядут по дороге, а уж по белой скатерти своего гнезда они никогда не проползут, не прибавив к ней нескольких шелковинок». Факт «попрядут – не попрядут по дороге» стопроцентно доказывает выбор, а выбора без осознания не бывает. Другой факт «не проползут не оставив…» показывает, что выбора нет, это надо сделать непременно. Причину нехватки материала для ниток, который не тратят для первого факта, чтоб хватило на второй факт я отвергаю, так как даже 8 дней постившиеся червячки (см. ниже) имели материал для своих нитей. Таким образом, у червячков есть три альтернативы, зависящие только от их индивидуальных решений: протягивать или не протягивать нити там, где их уже и без того много, и обязательно протягивать на гнезде, готовя его к зиме. И червячки эти три альтернативы рассматривают и принимают по ним свое, причем сиюминутное, решение. Ибо, проползая сегодня по первой альтернативе нить не протянут, а завтра – протянут.

Следующую цитату я не хотел приводить, слишком уж она длинна. Но вывод, который из нее можно получить, – немаловажен. Поэтому читайте: «Мне хотелось рассмотреть внутреннее устройство зимнего гнезда, и я вскрыл его: прорезал продольную щель. Что сделают теперь гусеницы? В их доме — огромная щель. Гнездо разрезано днем, когда гусеницы кучкой дремали на его крыше. Они не проснулись, и за весь день ни одна из них не показалась около щели. Но ночью–то они, наверное, заметят эту дыру. Наступает ночь. Гусеницы ползают по поверхности гнезда, как всегда тянут шелковые нити. Некоторые из них оказываются возле щели. Но они и не пытаются заштопать дыру. Попав на край щели, они стараются перейти через нее так, словно ползут по нетронутой покрышке гнезда. Перебравшись через щель, они оставляют позади себя мостик из шелковинок. По этому мостику ползут другие гусеницы, тоже оставляющие шелковинки. Так проходят ночь за ночью и, в конце концов щель покрывается тоненькой паутинкой. И это все. До конца зимы щель остается открытой и лишь завешенной легонькой занавеской. Случись такая беда не в застекленном сарайчике, а под открытым небом, и гусеницы погибли бы от непогоды. Дважды повторял я этот опыт, и оба раза с одинаковыми результатами. Это доказывает, что гусеницы не сознают опасности. Они прядут, как пряли вчера и как будут прясть завтра, утолщают те части гнезда, которые совсем не нуждаются в этом, но не чинят опасную щель. Заняться этим — вернуться к оконченному раз делу, а на такой поступок не способно ни одно насекомое».

Чтобы вы лучше поняли то, что Фабр хочет заставить сделать гусениц, я вам приведу то, что вы сами, притом все как один, видели собственными глазами. Только не у «безмозглых» червячков, а сами у себя, гомо сапиенс. На тысячелетних стенах разных там доисторических руин, вполне крепко стоящих по сей день, вы видели одну – две, иногда больше, здоровенных трещин, образовавшихся еще тысячу лет назад, но не мешающих выстоять стенам до сего дня. Это древний архитектор–инженер не справился с расчетом фундамента, местами он осел и следствие – перед нами. Починить сие разрушение невозможно, ни тысячу лет назад, ни сегодня. А чтобы вы и это поняли, перенесемся в наши дни. Каждый из вас может вспомнить старинный дом, в котором зияет трещина, от первого этажа до чердака. Если хозяева дома или города в целом не лентяи, и если мимо него часто ездят правительственные и иностранные кортежи, то ежегодно, а иногда и перед проездом каждого кортежа, трещину замазывают штукатуркой и подкрашивают, стараясь попасть в тон остальной стене. Но это выглядит всегда и неизменно как заплата на заплате на свадебном платье. Вы не задумывались о причинах таких неудач? Тогда перенесемся к почти вчера построенному дому, на котором обнаружилась трещина, точно такая же, как на тысячелетней стене. Там вы встретите заботу о трещине: несколько деревянных клинышков, забитых в трещину, их называют «маяками». Если маяки начинают вываливаться из трещины, жителей дома отселяют, а у властей наступает глубокое раздумье. Ныне есть технологии укрепления фундаментов, только они очень дорогие, сравнимые по стоимости с постройкой нового дома, притом ту часть дома от трещины, которая осела, все равно надо немного приподнять домкратами, а это – еще дороже. В результате раздумий и если это не Храм Христа Спасителя, то дом просто снесут, а Храм «восстановят», только это будет стоить в три, в пять раз дороже, чем разломать и построить новый Храм. А покойный Фабр хотел заставить ту же работу сделать червячков, ему, видите ли, мало, что червячки просто «штукатурят и подкрашивают» свою трещину. Червяки в результате выглядят умнее Фабра.

Однако пойдем дальше: «В зимнем гнезде гусениц бывает часто больше, чем во временном. И эти гнезда очень разнообразны по размерам: самые крупные в пять–шесть раз больше самых маленьких. Откуда такие различия? Конечно, если бы уцелели все гусенички, вылупившиеся из яиц одного цилиндрика, то их хватило бы для большого гнезда: в цилиндрике около трех сотен яиц. Но множество гусениц погибает, и к зиме от всего выводка остается лишь несколько дюжин. Скоро начнется постройка зимнего гнезда. Теперь было бы выгодно поселиться большим стадом. Я представляю себе, как происходит это соединение нескольких выводков. Путешествуя по ветвям, гусеницы ползут по проложенной ими шелковой ленте. Но они могут попасть не на свою ленту, и тогда дорога приведет их в чужое гнездо. Как примут их там? Проделать такой опыт нетрудно. Вечером, когда гусеницы кормятся, я срезаю несколько веточек с ними и переношу их на веточки, служащие пищей для гусениц из другого гнезда. Никаких ссор! Гости и хозяева мирно едят, а когда подошло время возвращаться в гнездо, поползли все вместе, словно родные. Повторив такую пересадку несколько раз, я переселил всех гусениц из одного гнезда в другое. Я сделал большее: собрал в одном гнезде гусениц из трех гнезд. Позже, в феврале, когда погода в нашей полосе, на юге Франции, иногда позволяет гусеницам совершать длинные походы по песку и стенам теплицы, иной раз партии гусениц сливаются и без моего участия. Терпеливо следя за ползающими колоннами гусениц, не так уж трудно подметить это. Безо всяких ссор и споров поедают гусеницы хвою. И свой, и чужой — для обоих найдется место и в спальне, и в столовой. Каждый для всех, и все для каждого. Что смогла бы построить из своего скудного запаса шелка одна гусеница? Почти ничего. Но их работает вместе много десятков, несколько сотен. И они сооружают гнездо, которое устоит против зимних невзгод. Вот истинные счастливцы: они не знают, что такое личная собственность».

Фабр, как видите, сделал всего один вывод, о личной собственности. Шибко ли вас, господа москвичи, интересует вопрос: кому принадлежит метрополитен, когда вы ежедневно толчетесь на остановках? А кинотеатр, ресторан, гостиница, базар, в которых вы частенько бываете огромной кучей? И шибко ли часто вы там ссоритесь, если принять во внимание, что гусениц у Фабра несколько сотен, а вас – 9 миллионов? Вы же выглядите в целом в упомянутых местах точно такими же «без всяких ссор и споров», ибо упомянутые «места для всех» и каждый из вас имеет право именно на «это место». А ваши дома, деревни и города разве не бывают большими и маленькими? И разве асфальт на дорогах это не для того, чтобы «ползти по проложенной ими шелковой ленте»? И вообще, чей этот «шелковый» асфальт? И часто ли вы попадаете не на тот «шелковый» асфальт, который вам нужен? И не представляете ли вы сами себя при этом пылинками в броуновском движении? Я далек от мысли, что, проделывая все эти дела, вы ни капли не думаете в отличие от пылинок броуновского движения. У вас у всех есть какая–то близкая цель, и целей этих лишь немного меньше, чем вас самих, так как некоторые одновременно едут за хлебом, новой шубкой или просто на работу. У червячков целей – меньше, а может быть и она: поесть. Хотя выбрать место и погреться на солнышке – тоже две разные цели.

Нет, я еще раз говорю: я не обижаюсь на Фабра. Ибо без его наблюдений я бы не мог заключить, что червячки точно такие же, как мы. У каждого своя забота, но есть и общая, например, построить город Набережные челны в чистом поле, чтобы там жить и клепать «Жигули».

«Гусеницы соснового походного шелкопряда передвигаются так: где прошла одна, там пройдут и все остальные. Они ползут гуськом и так близко одна за другой, что каждая задняя гусеница касается головой конца передней. Все изгибы и повороты, которые делает передняя гусеница, в точности повторяют и все остальные. При этом каждая гусеница ползет по шелковой нити, иначе они и ползать не умеют. Ползущая впереди гусеница выпускает нить и прикрепляет ее на пути, по которому движется. Следующая гусеница ползет по этому тончайшему мостику и, в свою очередь, выпускает нить, третья — делает то же самое. Сзади проползшей колонны гусениц остается след: узкая лента, ослепительно белая, сверкающая на солнце шелковая дорожка. Ради чего такая роскошь? Зачем устилать белым атласом пройденную дорогу? Ползают же другие гусеницы просто так, без всяких ковров. Я вижу две причины такого способа передвижения. Походные шелкопряды кормятся ночью. Они выползают из гнезда в глубоком мраке, спускаются с вершины сосны до еще не объеденных веток. Ползут вдоль нетронутой ветки, расползаются здесь по зеленым хвоям. Наевшись и прозябнув, они возвращаются в гнездо. До него совсем недалеко, но по прямой линии. А пешеходу приходится спускаться с хвоинки на веточку, ползти по ней, перебираться с тонкой ветки на толстую, с нее на сук, по нему подниматься к гнезду. Не так–то легко и просто проделать все это в темноте. Зрение не поможет гусенице, и не только потому, что темно. Она и вообще–то плохо видит. Не выручит ее и обоняние: оно развито слабо. Как же найти дорогу домой? Шелковая ленточка приведет к гнезду. Кормящиеся гусеницы расползлись по хвое, ушли с атласной дорожки. Ничего! Ведь каждая гусеница все время тянет за собой шелковую нить. Эта нить и приведет ее назад, к коврику, а он — дорога в гнездо. Казалось бы, совсем просто. Но это не так. Гусеница не может повернуться назад так, как повертывается человек. Она может вернуться на старую дорогу лишь обходным путем. Передовая гусеница должна где–то повернуть в сторону, описать дугу и вернуться на старый путь. Вот почему иной раз гусеницы долго ползают и ищут, случается даже заночуют вне гнезда: они не нашли шелковой дорожки. Завтра поиски возобновятся, и рано или поздно гусеницы попадут домой».

Я тут выделил несколько предложений курсивом. Но прежде, чем перейти к ним, утверждаю наперед: шелк просто побочный продукт жизнедеятельности, примерно как испражнения или выдыхаемый всем живым углекислый газ. И его так много, что гусеницы просто не знают, куда его девать. Ведь там, где задняя гусеница касается головой конца передней, совсем не надо «шелковой дорожки». Притом вы же сами только что читали, что гусеница вне гнезда выпускает шелковую нить там, где хочет. Хочет выпускает, а не захочет – не выпускает. Сейчас перечитайте оставшиеся фразы, выделенные курсивом, и вам станет ясно, что при такой системе потеряться нельзя, однако некоторые гусеницы и даже их отряды не нашли шелковой дорожки и они даже ночуют черт знает где, как БОМЖи. Значит, такое обилие как бы специально производимого шелка не выполняет своей прямой задачи, ибо на зимнее гнездо идет этого шелка лишь мизерная часть от всего ими производимого. Но в слишком рациональной природе так не бывает. Поэтому шелку гусеницы нашли применение примерно такое же, как мы используем свое говно в качестве удобрения. Например, в московском Люблино, на нынешних улицах Верхние и Нижние поля («поля» – это плоские озера, куда закачиваются насосами канализационные стоки). Озера высохли, говно осталось. Оно там пролежало многие десятилетия, потом его куда–то увезли, и на этом месте понастроили много домов, но на упомянутых улицах до сих пор говном пахнет.

Конечно, «дорожки» слегка помогают гусеницам, примерно так же, как новым жителям Люблино, не знающим о бывших «полях», спросить: «Чем это у вас тут так сильно пахнет?» Ему скажут, он запомнит, то есть «закончит академию», о которой я писал выше.

Гусеницы поступают точно так же: «Во главе каждой колонны ползет передовая гусеница. Ею может быть любая гусеница, оказавшаяся впереди. Все остальные гусеницы спокойно ползут одна за другой, придерживаясь шелковинок, выпускаемых теми, что впереди. Предводитель ползет без руководящей нити: впереди него никого нет. Передовая гусеница выглядит так, словно все время беспокоится. Резкими движениями она вытягивает переднюю часть тела то в ту, то в другую сторону, словно ощупывает, оглядывает, выбирает удобные места для дальнейшего пути. Сомнительно, что это так. Перед ней нет шелковинки, и, наверное, она просто все время ищет ее. Колонны ползущих гусениц бывают очень разными. Самая большая из виденных мной состояла почти из трехсот гусениц и была около двенадцати метров длиной. В моей теплице начиная с февраля есть колонны всякой величины. Какие опыты проделать с ними? Я вижу только два: удалить вожака и порвать нить».

Прежде, чем Фабр «порвет нить», я хотел бы добавить несколько слов. Во–первых, повторю, что эти нити не слишком–то помогают гусеницам. Во–вторых, не надо бы «сомневаться», ибо передовая гусеница, закончив «академию» как и все остальные, действительно беспокоится. Ведь в школе говорили, что дважды два – четыре, а у нее все время получается то три, то – пять. Но это так, к вашему развлечению. Самое же главное состоит в том, что инстинкт безошибочен, и Фабр это тысячу раз доказал, например, тем, что насекомое–моська все равно изловчится и убьет насекомое–слона, лишь единственный раз куснув его именно в то место, которое единственно – смертельно. Причем Моська нисколько не беспокоится за конечный результат, она так же спокойна при убийстве, как вы, оперируя ложкой и вилкой, зная, что мимо рта не понесете. А мы что видим у «вожака»? Он не уверен в своих, полученных в «академии» знаниях, он… думает!

Пусть Фабр продолжит опыты: «Удаление вожака ничего особенно не дает. Если он был удален осторожно, поход продолжается без каких–либо изменений. Вторая гусеница оказывается теперь предводителем, и она ползет впереди, проделывая те же беспокойные движения, что и первый вожак. Разрыв шелковой нити имеет не большее значение. Я вынимаю из середины колонны одну из гусениц и перерезаю здесь шелковую нить. Теперь в колонне оказываются две передовые гусеницы. Иной раз задний вожак нагоняет переднюю колонну, и тогда обе они сливаются вместе. Чаще колонны остаются разобщенными, и каждая ползет куда хочет. В таких опытах мало интересного…», – признается Фабр.

А я вот хочу добавить, что, если любой может стать вожаком, и суетиться точно так же, чувствуя ответственность, то это точно – не инстинкт, а результат учебы, в инстинкт еще не превратившийся. Иначе бы новый вожак точно так же как старый, не суетился бы, а оба действовали бы спокойно, наверняка, примерно как промышленный робот, уверенно приваривающий несколько железок друг к другу.

Следующий опыт Фабра я процитирую полностью, не жалея бумаги, ибо я его хочу сравнить с российским народонаселением, не только дружно идущим голосовать за свою людоедскую власть, но и в целом живущим наподобие червячков. Собственно, я и эту статью–то почти из–за одной этой цитаты затеял.