Боги на сцене

Почему же Первый отпустил свою любовь, спросите вы? Потому что как и любой по-настоящему порядочный человек он искрился простодушием и наивностью, и не имел сил взглянуть на ситуацию со стороны, трезвым взглядом. Вот и получалось, что Первого использовали и Муза, и Строгий.

(Решаюсь возразить насчет слов Собеседника о женщинах).

О, нет, я ничуть не категоричен, говоря о прекрасном поле столь резко. Резюмируя, скажу лишь следующее – мне не встречались красивые и порядочные женщины на жизненном пути. Ни одной. И очень может быть, что порядочных и красивых женщин не существует вовсе. Но я верю, что они есть.

13.

Простите, что-то я разнервничался. Вернемся к нашей истории.

Прибравшись в квартире, Первый попросил составить ему компанию и немного прогуляться. Конечно же, я согласился, и уже через несколько минут мы шли по проспекту, вдыхая ароматы парфюмерных лавок и цветочных магазинов. Их было очень много в N. Наверное, столько людей в городе не жило, сколько предоставлялось услуг флористов и парфюмеров.

Шли молча. Первый смотрел перед собой, неспешно чеканил мостовую каблуками туфель. Я же, как мне кажется, заметно нервничал, ведь мне ужасно хотелось поговорить о сценариях. К счастью, Первый все-таки завел о них разговор.

Я слышал твой голос тогда, в кабинете, сказал он. А затем добавил, что все намного загадочнее и мистичнее, если говорить о написании того, что так напугало Строгого.

Оказывается, Первый написал свое творение задолго до тех событий, которые взбудоражили театр. Можно сказать, что это был никакой не сценарий, а скорее манифест, пришедший ему в голову почти за год до “Монолога”.

Первый рассказывал, что в тот период испытывал особую апатию и падение духа после расставания с Музой и сыном. Однажды вечером он сидел в квартире в полном одиночестве. На улице шел сильный дождь, и в какой-то момент порыв ветра распахнул балконные двери. Услышав шум, Первый направился в зал, а когда оказался в нем, то, передаю дословно: “Больше не мог ни на секунду избавиться от ощущения присутствия рядом со мной чего-то пугающе-могучего, но неосязаемого”.

(Спрашиваю: «Как вы это запомнили?» Не отвечает).

Первый взял бумагу, карандаш, и, используя рояль в качестве письменного стола, перевел в буквы бешеный поток мыслей, поступающих непонятно откуда, но словно диктуемых неведомой силой. То были лишь обрывки без какого-либо сюжета.

Наиболее жутким было вот что: творения Первого и Второго были, как бы вам сказать, очень близки по смыслу. Словно главы из одной книги, следующие друг за другом. Но как такое возможно? Ведь оба актера никак не контактировали друг с другом, когда писали свои труды. Впрочем, и об этом я расскажу.

Мы продолжали прогулку, а Первый уже мечтал о постановке “Манифеста”. Тогда, в кабинете Строгого, он требовал соединить оба сценария воедино, и начать именно с “Манифеста”, а закончить – “Монологом”.

– Раз уж так получилось, что мы со Вторым имели один и тот же неизвестный источник вдохновения, да еще и трудимся в одном театре, то нетрудно предположить, что все это далеко не случайно, – говорил мне Первый.

А затем сказал следующее – каждое великое, в том числе и светлое дело почти всегда начинается с хаоса и разрушения. Все это, по его словам, как раз и присутствовало в “Манифесте”. А созидание начиналось в части Второго, поэтому-то написанные ими вещи были гармоничны друг с другом.

Я слушал его и в целом был согласен, однако из головы не уходила настороженность Строгого и его мрачное лицо, когда он запретил мне читать “Манифест”.

Первый спросил меня, читал ли я его. Я ответил, что нет. Он остановился, покачал головой и сказал, что в определенном смысле совершил глупость, отдав Строгому единственный экземпляр.

– У меня есть предчувствие, что он мне его не вернет, – заключил Первый.

На том и распрощались. Напоследок я выразил надежду, что “Манифест” все-таки одобрят, и пошел домой, окутанный тяжелыми мыслями. Первый, Муза, их ребенок, Строгий, Второй, грядущая постановка… Хорошо, что вечер был чудесный. Яркие огни N. и его замечательные жители могли привести в чувство кого угодно.

14.

Следующее утро началось со скандала. Только я переступил порог Белого театра, как увидел красного от гнева Второго, стремительно спускающегося по лестнице. На мое приветствие он никак не отреагировал, лишь гневно посмотрел и скрылся в темном коридоре. А затем откуда-то выскочил один из наших актеров, уже не вспомню, как его звали. Он сказал, что через полчаса в третьем зале намечено собрание, и проводить его будет руководитель, то есть Строгий. Я кивнул в ответ, мол, информацию принял, буду на месте.

В зале было тускло и прохладно. Чувствовалось, что спектакли здесь давно не проводились. Равно как и в четвертом зале.

Конец ознакомительного фрагмента.