Боговидение

Глава 3 Александрия

С угасанием эсхатологического духа, характерного для двух первых веков христианской эры, учение о тысячелетнем царстве, или хилиазм, постепенно исчезает. В третьем веке против него ведется упорная борьба, главным образом в Египте, сначала Оригеном, а затем его учеником ев Дионисием Александрийским. Причину, по которой эти чаяния грядущего царства живущих на земле в соединении с Богом праведников начинают казаться лишенными смысла, не следует искать только в наивно-материалистическом характере, который они иной раз принимали, как, например, у Папия, против чего возражал св. Ириней, — или же в экстравагантных претензиях дискредитировавших хилиазм сектантов монтанистов. Растущую оппозицию против учений о возникновении некоей новой эры, отмеченной новым и очевидным Божественным проявлением, можно лишь отчасти объяснить аллегорическим образом мыслей, свойственным молодой христианской школе Александрии, не хотевшей быть связанной одной только иудейской " буквой" и искавшей в священных текстах их духовный смысл. И если идею о некоем новом этапе приобщения Богу в образе грядущего царства праведников и отстраняли, то делалось это с целью показать, что путь к степеням этого совершенства открыт христианам уже и в настоящем, в духовной жизни, посвященной созерцанию Бога. Подобный идеал созерцательной жизни по своей форме слишком напоминает, по крайней мере при своем возникновении, эллинскую мудрость, в особенности же когда созерцание, как состояние наисовершеннейшее, самоцель христианина, противопоставляется деланию.

Протестантский богослов Андерс Нигрен, о котором мы уже упоминали в предыдущей главе, видит здесь результат подмены христианской "агапэ" языческим "эросом". "Не заметили того, — говорит он, — что между эсхатологическим видением Бога… и мистическим Его созерцанием пролегла бездна и что первое и выражает совершенную реализацию христианского Богообщения". Таким образом, вся христианская мистика представляется ему отклонением от первохристианских учений, она — их платоническое искажение.

Независимо от Нигрена к таким же выводам об идеале созерцательной жизни приходит и о. Фестюжьер В своей статье "Аскеза и созерцание" [35] он говорит: "С начала III века параллельно традиции характерно христианской наблюдается влияние иной традиции, в которой идущее от Иисуса смешивается с элементами языческой мудрости и порой ею полностью поглощается. Истоки этого движения совершенно очевидны: это — Александрийская школа, Климент и Ориген" [36] . И о. Фестюжьер на этом не останавливается: он, как и Нигрен, хотя и с оговорками, видит почти во всей умозрительной мистике последующих веков результат синтеза, симбиоза между Афинами и Иерусалимом. "Можно легко проследить звенья этой цепи: на Востоке это учители созерцания — Евагрий, Григорий Нисский, Диадох Фотикийский, псевдо-Дионисий, на Западе — Августин, и — в том, в чем он следует за Августином, — Григорий Великий" [37] .

[35]

Festugiere L'enfant d'Agrigente Pans, 1941, p. 131–146.

[36]

Там же, с.38.

[37]

Там же, с.38.

Когда в дальнейшем мы будем рассматривать учение о Боговидении Григория Нисского, Диадоха и Дионисия, то попытаемся дать себе отчет, в какой мере мы можем согласиться с тезой о. Фестюжьера. А пока ограничимся беглым рассмотрением темы Боговидения у великих Александрийских учителей — Климента и Оригена, в которых о. Фестюжьер и видит основоположников того, что он называет "философической духовностью". Он определяет ее следующим образом: "Это — мистика интеллектуальная или сверхинтеллектуальная, которая приводит к образу жизни исключительно созерцательному, не оставляющему ни малейшего места действованию, даже если последнее движимо любовью. Быть совершенным — значит созерцать, а созерцать — это видеть Бога видением непосредственным" [38] .

[38]

Там же, с.139.

* * *

Климент Александрийский родился около 150 года; он преподавал в Александрии вплоть до 203 г., когда гонения Септимия Севера принудили его покинуть этот город. Скончался он примерно в 215 г. Основные его труды "Протрептик, или Увещание к эллинам", где он обращается к внешним, к язычникам, затем "Педагог", предназначенный оглашенным или нуждающимся в поучении простым верующим, наконец "Строматы", составленные как мозаика из разнородных подчас частей и содержащие в себе как бы начатки учения для христиан более сознательных.

В этой заботе распределить свое учение в зависимости от степени совершенства читателя проступает известный эзотеризм, и Климент иной раз выражает свою мысль терминами, сознательно заимствованными из языческих мистерий. Так, он отмечает, что греческие мистерии начинаются с очищения, которое аналогично христианской исповеди. Затем следует посвящение в "малые мистерии , как бы обучение или научная подготовка к "великим мистериям" , или тайнам, когда уже не обучаешься, а созерцаешь данные реальности. Это — , высшая ступень христианского посвящения, Богосозерцание, достижимое путем анализа. Климент дает нам пример подобного интеллектуального действия, завершающегося созерцанием.

Исходя из какого-нибудь тела, мы производим ряд абстракций и прежде всего упраздняем его физические качества. Остается определенная протяженность. Устраняя измерения высоты, ширины и длины, мы получаем точку, занимающую известное пространственное положение, известную единицу, некую умопостигаемую монаду. Если затем мы отбросим все, что может быть свойственно существам как телесным, так и бестелесным, то мы "ринемся" в величие Христа; если же от величия посредством святости перейдем к "бездне" , то обретем известное познание Бога "Вседержителя" , познавая не то, чтоОн есть, а то чтоОн не есть [39] .

[39]

Строматы, V,11. PG9, coll.101–108.

Этот текст Климента, в котором мы видим как: бы наметки отрицательного — апофатического — пути Богопознания, напоминает аналитическое рассуждение, которое спустя шестьдесят лет после Климента опишет в своей 6-й Эннеаде Плотин. Его путь интеллектуальных абстракций, путь "упрощения", или сведёния к единому, также приводит к известному опыту, экстатический характер которого у Плотина выражен более ярко, нежели у его христианского предшественника. У Плотина всякое познание упраздняется в состоянии экстаза, где нет больше ни субъекта, ни объекта, а только опыт совершенного отождествления с Единым. Но создается впечатление, что когда Климент предлагает познавать Бога в том, чтоОн не есть, он все же остается в сфере интеллектуальной, хотя прежде чем дойти до этого негативного познания и следует — как он говорит — перейти за грань монады умопостижимой, " ринувшись в величие Христа", дабы затем "путем святости" достичь бездны Отца. Место это несколько туманно. Пока мы касаться его не будем. Но одно нам ясно: здесь речь идет о таком созерцании, которое, вместе с о. Фестюжьером, мы можем отнести к мистике интеллектуальной или сверхинтеллектуальной.

Объектом подобного созерцания является Бог, Который Единое превосходит, Который превыше единства [40] . Все понятия, которые можем мы о Нем иметь, — "не имеют формы" [41] . Действительно, к Нему не приложимы ни род, ни различие, ни вид, ни индивид, — ни одна из всех логических категорий. Он и не акциденция, и не то, к чему акциденции прилагаются. Он и не целое, и не часть. Можно сказать что Он бесконечен, ибо у Него нет измерения; Он не имеет ни вида, ни имени. И если мы неискусно и называем Его — Единое, Благо, Дух, Само-бытие, Отец, Бог, Творец, Господь, — то вместо того, чтобы Его именовать, мы, чтобы сосредоточить свою блуждающую и сбивчивую мысль, пользуемся именами самыми прекрасными, какие только можем найти для вещей нам знакомых [42] . "Если Бога познать трудно, то выразить Его невозможно". Это в своем "Тимее" говорит Платон, потому что Платон читал Библию (Климент никогда не сомневался в том, что и Пифагор, и Платон, и стоики, все они обретенное ими знание о Боге позаимствовали в священных книгах евреев). Поэтому Платон, зная о восхождении Моисея на гору Синай, знал и то, что путем "святого созерцания" Моисей смог достичь самой вершины умопостижимого [43] . Чем же еще могло это быть, как не столь трудно постижимой "сферой Бога", которую Платон называет "сферой идей", узнав от Моисея, что Бог есть сфера, ибо Он полностью все в Себе содержит [44] . Обнаружить Его мы можем чистым и внетелесным взлетом мысли только издали, как бы в зеркале, а не лицом к Лицу [45] . Итак, в образе мыслей Климента Александрийского философия Платона и священный текст составляют неразделимую амальгаму и друг друга дополняют, взаимно друг друга раскрывают.

[40]

Педагог, I,8, PG 8, col.336.

[41]

Строматы, II,2. PG 8, coll. 936–937.

[42]

Там же, V,12. PG9, col.116.

[43]

Там же, V,12. PG9, col.116.

[44]

Там же, V,II. PG9, col.112.

[45]

Там же, V,II. PG9, col.112.

Поднявшись до вершин сущего — до "идеи", мы можем мысленно охватить то, что их превосходит, то есть Благо , достигая таким образом самого предела умопостижимого, согласно Платону [46] . Взойдя на эти вершины, Моисей вступает в мрак , идет навстречу Невидимому и Неизреченному. Мрак означает неверие и невежество толпы, которая неспособна к познанию Бога. Действительно, св. апостол Иоанн говорит нам, что "Бога не видел никто никогда. Единородный Сын, Который в лоне Отца, Он явил". Лоно Отца и есть то Невидимое и Неизреченное, которое Моисей встречает во мраке. Поэтому некоторые и называют Его — глубиной, бездной, ибо Она всё объемлет в Своем лоне. Это и есть объяснение того неясного места, которым Климент заканчивает путь интеллектуального анализа порывом в "величие" Христа, от Которого нужно дойти до "бездны" Отца Вседержителя, Самого по Себе неуловимого и бесконечного. Таким образом, климентовское "величие Христа" соответствует той "сфере идей", той вершине, до которой Платон сопровождает Моисея. Отсюда "святостью" достигаешь бездны Невидимого и Неизреченного. Не есть ли эта "святость" то , платоновское Благо, превышающее сферу идей? Как бы то ни было, но Моисей стоит перед Богом "Нерожденным", перед "Неведомым Богом", проповеданным апостолом Павлом афинянам, Богом, познаваемым только божественной благодатью и Словом, Которое "у Бога" [47] . Если Моисей просит Бога Себя ему явить, то делает это потому, что Бог дает ему знание о Себе только через Свою силу, " Всякое интеллектуальное искание — сомнительно и слепо без благодатного познания, идущего от Бога через Сына" [48] .

[46]

Там же, V,11. PG9, col.112.

[47]

Там же, V,12. PG9, col.116.

[48]

Там же, V,12. PG9, col.109.

Можно было бы ожидать, что теперь Платон отступит перед Моисеем, что спекулятивное мышление философа затмится перед откровением Живого Бога, сообщающего Свою благодать через Сына. Однако в богомыслии Климента именно Платон разъясняет нам, что же есть благодать; Бога можем мы познать только по подаваемой Им добродетели. Ведь Платон, — говорит Климент, — упоминает в своем "Меноне" о некоей подаваемой Богом добродетели, которая посылается нам "божественным жребием". Это собственно и есть "способность к познанию" [49] . Здесь мы в сфере александрийского образа мыслей, в самом очаге мышления эклектического и синкретического, в котором уже издавна религия откровения вычурно сочеталась с элементами эллинистического умозрения. Еще за пятьдесят лет до Климента Александрийского Филон Иудей говорил о силах , в которых Бог открывался Моисею, в терминах платоновской философии. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в представлении вскормленного греческой философией христианского учителя Боговидение соответствует состоянию описанного Платоном совершенного созерцания "Вечносущего".

[49]

Там же, V,13, coll.124–125.