Боксер-5: назад в СССР

— Это уж тебе решать, — ответил я. — Только в любом случае я бы на твоем месте не бунтовал — во всяком случае, именно сейчас. Подведешь ведь всех, а не только себя.

— Почему это всех-то? — недоуменно переспросил Шпала. — Я же сваливать буду, а не вы!

— А ты забыл, что нам Семеныч сказал? — напомнил ему я. — Одно нарушение дисциплины — неважно, от кого! — и все едут по домам. Причем свою угрозу он уже практически реализовал — это мне чудом удалось все уладить, но опять же — до первого нарушения. А если ты сейчас свалишь, да еще и со скандалом — тут уже ничего уладить не получится.

Шпала посмотрел на меня, как будто что-то переваривая. Затем развернулся и молча начал разбирать чемодан обратно.

В общем, этих двоих мне удалось убедить довольно легко. Они прислушивались к аргументам, и моей задачей оставалось только дать их эмоциям выплеснуться безопасным для них и окружающих способом и не мешать работать голове. А вот с Левой мне было сложнее. Очевидных проблем с фигурой, исправлявшихся спортом, как у Сени, у него никогда не было. Свалить его недовольство на отсутствие опыта тоже был не вариант: он уже неоднократно бывал на сборах и хорошо знал, как говорится, что почем. Однако набирать физическую форму после недавно полученной травмы ему было намного сложнее. Поэтому к концу второй недели он тоже не выдержал — и, как и Шпала, собрал чемодан. Правда, меня в этот момент в номере не оказалось, и Лева, ни слова никому не говоря, направился прямиком в тренерскую к Григорию Семеновичу. Так совпало, что я как раз находился здесь же, обсуждая с тренером подвижки в дисциплине коллектива. Мне хотелось предотвратить возможные вспышки гнева у тренера в дальнейшем, и я время от времени старался «прощупать ситуацию».

— Григорий Семеныч! — с порога объявил запыхавшийся Лева. — Я больше не могу. Сил моих больше нет, правда! Не хочу никого подводить, отпустите меня в Москву!

«Вот это поворот», — подумал я. «Вот это ты, братец, выкинул коленце. Хоть бы посоветовался перед этим, что ли…»

— Да? — приподнял бровь Григорий Семенович.

— Да! — уверенно ответил Лева. — Я вас очень прошу, отпустите! Ну я же помру если не в зале, то по дороге на ринг!

Григорий Семенович задумчиво пожевал губами. Ругать Леву вроде бы было и не за что — ведь он честно пришел и сообщил, что не справляется.

— Иди, — сухо произнес он наконец. — Билет я тебе куплю.

На лице Левы застыло неподдельное удивление. Видимо, он не ожидал такого поворота. Ждал чего угодно: скандала, криков, наказания, уговоров — но только не такой легкости, с которой с ним согласился тренер. Однако Григорий Семенович был не так прост, как казалось. Когда Лева, облегченно улыбнувшись, развернулся и начал выходить из комнаты, наш тренер многозначительно добавил ему вслед:

— Трус ты, вот что.

Леву как будто кипятком ошпарило. Он неожиданно зло посмотрел на Григория Семеновича и вдруг пулей выскочил из тренерской. Тренер же с хитрецой взглянул на меня и усмехнулся, вернувшись к нашему прерванному разговору.

Я не сразу осознал, что именно произошло. Но потом, анализируя поведение Левы, понял: у Левы была очень яркая черта характера — когда его начинали уговаривать, он воспринимал это в штыки. По его мнению, если человек его пытается в чем-то убедить — значит, он ставит под сомнение его решение. Может быть, это звучит и абсурдно, но Лева воспринимал это именно так, в чем все мы неоднократно имели возможность убедиться.

Конечно же, знал об этой особенности Левы и Григорий Семенович.

— Ну вот представь, — объяснял он мне чуть позже, — если бы я начал его убеждать, приводить какие-то аргументы… Да он только на чувстве сопротивления в этот же день рванул бы на вокзал! А так — я его сейчас немножко спровоцировал, и теперь он сам будет землю рыть из последних сил, только чтобы остаться и не выглядеть трусом.

— Да, это так и есть, — немного подумав, согласился я. — Когда его берут «на слабо», он тут же заводится и выдает результаты даже лучше, чем если бы просто старался.

— Вот-вот, — кивнул Григорий Семенович. — Ты только смотри, ему это не сообщи! Ни к чему это. Пусть думает, что он сам все решил — это для человека всегда полезнее.

Я и не собирался. Тем более, что я видел, как после этого разговора Лева (который, конечно же, никуда не уехал) с удвоенной силой взялся за тренировки, превозмогая боль и неудобства. Казалось, теперь вся его работа на сборах была подчинена одной и той же цели: доказать, что он не трус. Григорий Семенович знал, что делает: для пацана этот стимул будет посильнее любых кубков и вымпелов.

Впрочем, не все наши москвичи так тяжело переносили нагрузки на сборах. Колян — так тот вообще напоминал безотказный механизм. Он работал как настольный будильник, который завели один раз — и потом он равномерно тикает до тех пор, пока не кончится завод, а завода ему хватает на полжизни. Он не просто стойко переносил любые нововведения по нагрузкам — он ни одним мускулом или жестом не давал понять, что ему тяжело. «Вот это выдержка!» — думал я, наблюдая, как он без малейшего смущения выполняет все, что объявляют тренеры.

— Ты прямо как какая-нибудь машина работаешь, — сказал я ему как-то за обедом, когда мы обсуждали наши тренировки. — На лице никаких эмоций, даже не поймешь, тяжело тебе или нет.

— А я что, киноактер, чтоб эмоции всем демонстрировать? — резонно отозвался Колян. — Моя задача — противника побеждать на ринге, а не плакаться, как мне тяжело.

— Бесчувственный ты, Колян, — подколол его Шпала. — Нечеловек. Нелюдь, вот!

— Сам ты нелюдь, — беззлобно отозвался Колян. — Я сюда не нюни приехал распускать, а работать. А что я там чувствую или не чувствую — это уже, знаешь ли, мое дело. Мы же все-таки спортом занимаемся, а не вышиванием крестиком.

Да, такой выдержке можно было только позавидовать! Хотя по некоторым замашкам и повадкам Коляна я, например, не исключал, что в будущем, в девяностые, он вполне мог бы податься к браткам. Очень уж был у него узнаваемый типаж — «пуленепробиваемый лоб» — там таких ценили.

Еще одним исключением из общей массы был, как ни странно, Денис Бабушкин. Ему, конечно, приходилось потяжелее — все-таки со своими московскими приключениями он на довольно заметный срок вылетал из плотного ритма тренировок, а это неизбежно сказывается на уровне спортсмена. Тем не менее он, хоть и кряхтел и пыхтел всякий раз, когда нагрузка выходила за привычные ему пределы, ни разу не заикнулся о том, что ему тяжело или вообще он хоть чем-то недоволен.

— Слушай, а как ты справляешься? — спросил я однажды Дениса после тренировки. — Видно же, что тебе иногда прямо тяжело. Тем более ты вылетал из графика.

К тому моменту мне стало казаться, что у нас с Бабушкиным установились почти доверительные отношения.

— Ну а что делать, — меланхолично отозвался Денис. — Это же спорт. Здесь хоть вылетал, хоть не вылетал — если хочешь быть, что называется, в струе, вкалывай. А если вылетал — то вкалывай вдвойне.

— Обидно небось, что столько времени потерял, — заметил я.

— Да чего теперь об этом говорить, — махнул рукой Бабушкин. — Обидно-не обидно… У меня разве есть другой выбор теперь, кроме как работать?

— Можно вообще из спорта уйти, — подпустил я небольшую провокацию.

— Ну уж нет, — решительно ответил Бабушкин. — Я твердо решил для себя: пока здоровье позволяет, я буду в спорте. А все остальное подождет. Ну или вообще пусть кто-нибудь другой этим занимается. А мое место — здесь, на ринге.

Мне оставалось только порадоваться за тот решительный настрой, который теперь преобладал у Бабушкина. Все-таки человек способен на очень многое, если сам захочет. Да и вообще наши ребята показывали, что они из просто талантливых воспитанников постепенно вырастают в настоящих крепких профессионалов. И мне было приятно осознавать, что, возможно, в этом есть пусть небольшая, но все-таки моя заслуга. Тренерское прошлое давало о себе знать и, как я надеялся. расчищало мне дорогу к тренерскому же будущему. А пока я тренировался и впахивал наравне с остальными — чтобы кого-то чему-то научить, необходимо и самому овладеть этим в совершенстве и даже лучше.