Боль

— Лена…

— Елена, значит… Редкое имя. В учительницы думаете, или как?..

— На инженера учусь…

— Тоже хорошая специальность, — согласилась тетя Шура.

В это время дверь в переднюю чуть скрипнула, приоткрылась, и показалась вихрастая голова мальчугана. Он уставился на Леночку большими синими глазами и пухлогубо улыбнулся.

— А я все думаю, где наш пострел? Куда запропастился? — Тетя Шура всплеснула руками. — А он тут как тут! Приглашай тетю Лену к себе в гости, Валерик. Книжки покажи… У нас, знаете, тетя Лена, сколько книжек? И все такие интересные! — Она заговорщицки повела глазами, прошептала: — Поиграйте с ним, он спокойный, а я самоваром займусь.

— Ради бога, напрасно все это! — смутилась Леночка и порывисто поднялась. В душе у нее зародилось щемящее чувство беспокойства. Она еще не знала, с какой стороны ждать эту беду и чем конкретно она будет выражена, но была почему-то убеждена: этот мальчонка, к которому она сейчас пойдет, сыграет далеко не последнюю роль.

Вошла. Села. Осмотрелась. Старомодная никелированная кровать, какие обычно увозят из городских квартир на дачи. Стол завален стопками тетрадей. Этажерка. Книг, действительно, много. Они рядом на стульях и, увязанные в стопки, на полу. Старенький блеклый диван. На нем игрушки… И фотография — на стене, над столом: женщина с гладко причесанными волосами и чуть грустной улыбкой и обнимающий ее сзади большеглазый мальчик, немного напуганный предстоящей встречей с птичкой.

Около ног послышалась возня: из-под стола выползал на четвереньках Валерик.

— Что же вы меня не искали, — проговорил он обиженно. — Я так сильно спрятался, вы бы меня ни за что не нашли! — Оглядел Леночку с ног до головы. — Значит, вы Лена? Интересно… У нас тоже есть Лена… Через дорогу перейдешь, там дом, там живет наша Лена. Мы с ней играем… Только она стала большой, потому что стала ходить в школу…

Мальчуган продолжал о чем-то рассказывать — Леночка не слушала. Она смотрела на фотографию. Ей хотелось понять, что привлекло в ней отца. Строгая прическа, грустная улыбка — это так мало, это совершенно ни о чем не говорит.

Леночка вдруг поймала себя на мысли, что даже хотела бы найти в ней привлекательность, чтобы хоть отчасти оправдать отца и успокоиться самой. Но издалека видно — обычное лицо провинциальной училки. И ничего более. Господи! А теперь вот еще и мальчик. Дают ли они себе отчет в том, что место в сердце отца, принадлежавшее ей со дня рождения, она делить ни с кем не намерена. Конечно, на этого малыша обижаться грех. Он ни в чем не виноват. И его, наверное, нельзя не любить, нельзя не жалеть. Но это сегодня, когда он несмышленыш. А завтра, а через год? Что в конечном счете останется от большой отцовской любви ей? Крохи, да? Нет уж, нет! Она дождется Анастасию Егоровну и все ей выскажет. Пусть, по крайней мере, знает…

— Лена! Ну, Лена! — Мальчуган тормошил Леночку за рукав. — Давайте поиграем, а?

— Давай поиграем, — машинально ответила Леночка, — а во что?

— В прятки! — обрадовался Валерик и с надеждой перешел на доверительный тон. — Сначала буду прятаться я, потом ты. Ладно? Мы так всегда с Леной играем… А давай лучше почитаем?

— Давай почитаем… — согласилась Леночка. — Какую книжку ты хотел бы послушать?

— Про оловянного солдатика… — Валерик достал со стула и подал Леночке книжку.

Пока Леночка искала нужную страницу, Валерик доверчиво облокотился об ее колени. Забывшись, он смешно оттопырил губы. И Леночка вспомнила, как так же вот, как сейчас Валерик, стояла и она рядом со своей матерью, а та неторопливо, вполголоса читала ей. Как давно это было!.. Больше почему-то помнится отец. Его большие уверенные руки, колючая борода. Он наклоняется к ней, целует ее, засыпающую, и что-то говорит, ласковое, хорошее… А борода ужасно колется. И ей смешно, и больно, и приятно, и уж расхотелось спать… А знает ли этот мальчуган отцовскую ласку? Помнит ли? Ей страшно захотелось об этом узнать, но она плотно сжала зубы и промолчала.

— А знаешь, Лена, лучше расскажи мне сказку. Про оловянного солдатика не надо, очень грустно.

— А про что ты хочешь сказку?

— Про сестрицу Аленушку и братика Иванушку. Как Иванушка водицы испил, откуда нельзя. Мне эту сказку мама рассказала…

— А у тебя… хорошая мама? — не удержалась Леночка.

Валерик серьезно вскинул глаза. С неожиданной убежденностью сказал:

— Плохих мам не бывает. Только, знаешь, Лена, моя мама — моя. Других мальчиков нашли чужие мамы, а меня нашла — моя. Она сказала, что объехала, всю землю, пока искала меня. Видишь, какая у меня мама!

— Вижу… — прошептала Леночка, внутренне сжимаясь в комочек. Боясь опоздать, она незаметно погладила Валерика по взъерошенным волосам…

1968 г.

ГОРОД С ТРОЛЛЕЙБУСОМ

Кривоногову Ивану Петровичу, бывшему мастеру Выксунского завода дробильно-размольного оборудования, награжденному за самоотверженный труд в годы Великой Отечественной войны орденом Ленина.

1

Из больницы Максим выписался в тихий погожий денек. Вышел на крыльцо — и обомлел: все-то вокруг в цвету! За два месяца до тошноты насмотрелся он в окно палаты на унылую изгородь. Теперь распахнулась перед ним и трепетала бескрайность прозрачной синевы, от обилия красок рябило в глазах. Столько весен прожил, а такой буйной нет, не припомнит! Может, и были не хужее, да не замечал. А как побыл под ножом хирурга — сразу по-иному на мир взглянул. И травку увидел, что щетинилась вокруг стволов лип, и запах разомлевшей земли уловил, и божью коровку приметил. Неслышно ткнулась с лету крохотная живность, прицепилась к пиджаку. Сложенными в щепоть пальцами пересадил ее Максим на ладонь. Быстро-быстро перебирай лапками, взобралась коровка повыше, расправила крылышки и… полетела. Заулыбался Максим, не переставая радоваться и весне, и тому, что жив. Сошел с крыльца, вдохнул пьяного, настоянного на горьковатом черемуховом цвете воздуха, и — померк свет в глазах. Захолонуло сердце, закружилась голова, и если бы не Анна, жена, не устоять бы ему на ногах.

— Ослаб я, мать, — прошептал, — давай отдохнем чуток…

Долго сидели в скверике. Анна пряталась в тень, а Максим, вытягивая шею и щурясь, подставлял бледное, без кровинки лицо навстречу солнечным лучам. Широко раздувая ноздри, жадно вдыхал исходящее от земли тепло.

Анна тайком поглядывала на мужа, и ей хотелось плакать. «Господи! На кого ты у меня стал похож!»

Словно угадав ее мысли, Максим сказал:

— Ничего, мать! Под ножом не помер, значит, поживу… Я жилистый! Не гляди, что кожа да кости. Доктор, Петр Иванович, лично подтвердил: «Ты, — говорит, — Егоров, не переживай, что мы у тебя шестьдесят процентов желудка оттяпали. Ты, — говорит, — если пить и курить бросишь да резкую пищу употреблять не станешь — до ста лет проживешь!» Поняла? Я и раньше — ты знаешь — вином не баловался, а теперь… золотого не надо! И курить брошу… Мне помирать нельзя. Вот женим Николая, дождусь внука, тогда уж…

— Полно, полно тебе! — Анна всхлипнула. — Чего ты взялся!? Даст бог мы еще на свадьбе у внуков погуляем!

— Домой пойдем, мать! Сил нет — по дому скучаю!

Максим встал, запахнул полы пиджака. Усмехнулся: будто с чужого плеча одежка! До операции пуговицы еле застегивались, теперь как на колу висит. Вот ведь как болезнь скрутила, окаянная! Вот когда отрыгнулись, колымские лагеря! Четверть века прошло, а — поди же ты! — аукнулось… Петр Иванович так и сказал: «Это, Егоров, последствия сильнейшего истощения! — И поинтересовался: — Как это тебя угораздило?» Хотел объяснить Максим, да раздумал: всем, что ли, рассказывать! Промолчал, хотя душа кричала. «В девятнадцать лет товарища Сталина не уважил, за арестованного отца заступился — вот и угораздило!»