Боль

Около костра — трое: два мальчика и мужчина. Один из мальчишек — босоногий и не то чумазый, не то загорелый дочерна — сидел на земле, кутаясь в огромный дождевик. Другой — в яркой синтетической курточке — стоял у него за спиной. Мужчина, присев на корточки, помешивал в котелке варево, от которого исходил аромат грибов и лука.

«Груздянка, черт побери!» — подумал Русаков и, как дитя, зарадовался возможности посидеть около костра и отведать грибков, не базарных — слежавшихся и оттого утративших всякий вкус, — а только что сломленных под березкой, сваренных, может, в ключевой воде и слегка попахивающих дымком.

Мужчине на вид за пятьдесят, а волосы, выгоревшие за лето, как у юнца: белые, волнистые. Лицо пухлогубое, от жара костра румяное. Он прикрывался от пламени рукой, щурился.

— Добрый вечер? — сказал Русаков, подходя к костру и становясь так, чтобы быть на свету.

Мужчина окинул его взглядом с ног до головы, вместо приветствия спросил:

— Из Елового?

— Оттуда…

Мужчина привстал, протянул руку, предварительно вытерев ее быстрым движением о штаны. Назвался Федором. Был он крепко сложен и широк в плечах; клетчатая рубашка с невысоко закатанными рукавами, казалось, вот-вот лопнет по швам.

Русаков, отложив чемоданчик с медикаментами и инструментом в сторону, устало присел на березовый чурбак. Как всегда, после утомительных операций, настырно ныло сердце. Достал и незаметно положил в рот таблетку валидола. Глядя на простоватое добродушное лицо Федора, подумал о том, что такие вот мужики, как этот хозяин полустанка, живут себе вольными казаками, без особых забот и проблем, доживают до глубокой старости и, не ведая о болезнях, умирают счастливо — в одночасье.

— Как там парнишка? — неожиданно спросил Федор.

Заметив, что босоногий мальчик в ожидании ответа как-то вдруг съежился, а второй насторожился и замер, Русаков сделал вид, будто вопроса не слышал.

— Да-а, — протянул задумчиво Федор. — Видел я много смертей… Всяких…

— Воевали? — оживляясь, спросил Русаков. Сам он навоевался досыта, и всегда был искренне рад встрече с бывшим фронтовиком: разве не найдется о чем поговорить, хоть в праздник, хоть в будни?

— Всяких, — повторил Федор, — а такой глупой не припомню.

— Умных смертей не бывает… — горестно вздохнул Русаков.

— Не скажи! За войну я раз сто имел возможность башку потерять… по-умному!

— Как же это… по-умному? — Русаков невольно улыбнулся.

— Расскажи, дедусь, как штабного офицера брали! — подсказал босоногий мальчик. Мельком, будто невзначай взглянул на Русакова и, не в силах сдержать гордость за деда, вдруг застеснялся.

— Не встревай, когда взрослые разговаривают! — ласково пожурил Федор, и — Русакову: — а очень просто! Взяли мы однажды «языка». Взяли красиво, тихо. Но на нейтралке нас засекли: луна не ко времени из-за облаков. Прижали пулеметными очередями к земле: ну, как говорится, ни туды и ни сюды! А «язык», чуем, до зарезу нужен. Третью ночь подряд посылали. Командир мой, Ваня Соколок… Может, слышал? Если воевал, наверняка слышал! О нем в газетах писали!

— Может, и слышал… Времени столько прошло. Мог и забыть…

— Не-ет… — запротестовал Федор. — Таких, как Ваня Соколок, не забывают! Такой — один на весь фронт! Так вот, Соколок и говорит: «Всем не выпутаться! Кому-то одному надо обнаруживать себя…» На войне, известное дело, — не торгуются. Ты, может, и не хуже, но и не лучше остальных. И каждому остаться в живых охота одинаково. Чего уж тут торговаться… Отполз я метров на полтораста в сторону, да как черкану из автомата по ихним окопам.

Федор присел на корточки и стал помешивать в котелке. Русаков обратил внимание сразу, как подошел, на то, что Федор все делает неторопливо, степенно: и говорит, и глазами поводит, и отбрасывает пятерней прядки волос.

— Долбали они меня, веришь, — продолжал Федор весело, — минут двадцать! И все из минометов, из минометов, сволочи!

— И что было? — от нетерпения подавшись вперед; спросил мальчик в курточке.

— А ничего! Всю землю кругом перепахали минами. А на мне — ни одной царапины! Во как!

«Силен завирать, чертяка!» — с восхищением подумал Русаков.

— …А ведь я тогда каждую минуту готов был богу душу отдать! По-умному, так сказать… Сознательно… — Федор махнул рукой — что, мол, зря говорить, — помолчал. Потом вполголоса, словно рассуждая сам с собой, заговорил снова: — Парнишка из Елового раз пять, говорят, в горящий дом кидался, когда бабку в дыму искал. Пять раз смерть обманул, а на шестой… Чуешь? А бабка-то, оказывается, в это самое время за околицей бруснику собирала! Разве это справедливо? Да и ей, бабке, завтра сто лет… А ему, наверное, и восемнадцати не было!

Русакову ворошить в памяти только что пережитое не хотелось, но, увидев, как на лицо Федора тенью налетела грусть, сказал:

— Человек гибнет — вот о чем думал парнишка, когда шел в огонь. Молодой, старый — разве в этом дело… Так уж устроены люди: именно когда трудно, когда страшно, проявляется сущность каждого: слабый отвернется, сильный поспешит на помощь. Так и здесь…

Федор молча подцепил щепья, бросил в костер. Свернувшееся было пламя разыгралось, чутко вздрагивая при каждом движении ветерка.

— Сейчас ужинать станем, — сказал так, будто подытожил разговор. — Сбегай, Митя, домой! Попроси у мамки посуду. Да учти — у нас гость…

Мальчик сбросил дождевик и, сверкая босыми ногами, побежал к дому. За ним потянулся второй.

— Без нас ничего не рассказывай, дедусь! — крикнул Митя, оборачиваясь. — Мы скоро!

Немного погодя в доме распахнулось окно, и женский голос позвал:

— Папаша! Шли бы в избу! Поели бы как следует! Да и пассажира пригласи… Что вы там, как цыгане?

Федор доверительно пригнулся к Русакову, пояснил:

— Дочери погостить приехали с ребятишками… Одна из города, другая из Елового… Наговориться не могут! Даже свет вон не зажигают. Сядут в обнимку и говорят, говорят… А мальцы при мне. Этих хлебом не корми, дай про войну послушать… Наша война для них что сказки-байки, не более. Они и играют-то не во что-нибудь, а в войну. Чуешь? Не понимают, глупые, как это страшно, когда по-всамделишному… — Помолчав, добавил: — Не обессудь, тут поужинаем.