Боль

Сережа покраснел: он позабыл, что здесь обедают в одно и то же время, и, не думая, подгадал к обеду.

Старуха села на свое место во главе стола. И все сидели по своим местам. Между старухой и Маниной матерью стоял пустой стул. И вся противоположная сторона стола тоже была пустой - Манина тетка эвакуировалась с театром в Алма-Ату.

Домработница, тоже старая, ее звали няней, разлила по тарелкам овсяный суп. Обнесла всех хлебом - каждый взял себе по кусочку, в хлебнице остался кусочек для няни. Она села на свое место, напротив старухи. Она всегда там сидела. Маня говорила: "Как революция произошла, дед привел няню в столовую и посадил ее на это место".

Манина бабушка оглядела портреты адмиралов, задержала взгляд на своем муже, он был в советской форме, оглядела присутствующих за столом, как бы сосчитала их, и спокойно произнесла:

– С богом.

Когда Сережа с матерью садились за стол, то их обед пока еще мало чем отличался от довоенных; этот же громадный, покрытый крахмальной скатертью стол с многочисленными пустыми стульями, на которых раньше сидели гости, чаще всего ребята, как-то обострял чувство долга, придавал ему некий священный аскетизм - и не обедали они за этим столом, но совершали клятвенный ритуал на верность отечеству.

– Ты приходи к нам, - провожая Сережу, Маня погладила его по плечу. Ты нас забыл.

– Теперь приду, - сказал Сережа.

Но встретились они только после войны, случайно, на подготовительных курсах Горного института, и такое уже было между ними внешнее и внутреннее несоответствие, что Сережа ощутил себя как бы неполноценным: в армию его в прошлом году не взяли - обнаружили туберкулез; худущий, большеглазый, он мог спокойно сойти за пятнадцатилетного паренька: говорил вежливо краснел, а Маня курила, было ясно, что пьет, - голос хриплый и речь груба.

Он только спросил у нее:

– Почему ты не в медицинском?

– В недрах чище, чем в потрохах. И ответственности, и вони меньше, сказала она, разглядывая его как диковинку.

К ней он не приходил, хотя она его и звала. Сказала ему, что у нее померли все: и бабушка, и мама, и няня. Мать не от голода померла - рак легких.

И вот сейчас он звонил Мане из автомата.

– Не поздно, - спросил, - звоню?

– Да нет.

– А если я к тебе загляну? Я у Елисеевского.

– Сережа, Сережа!
– вдруг закричала она.
– Послушай, ты же не знаешь. Вход со двора, по черной лестнице. Квартира четырнадцать. Понял, по черной лестнице?

Он подумал:

"Чушь какая-то - почему со двора?"

Открыла Маня.

Пахло ванилью.

Кроме Мани в кухне была еще одна молодая женщина. "Сестра", - сначала решил Сережа, даже воскликнуть хотел: "Привет, Юлия!" Но разглядел - эта постарше и как бы другой породы: тоньше в кости, уже в талии, и главное голова ее не была такой лобасто-тяжелой.

– Ирина, мачеха, - сказала вместо приветствия Маня.
– Дай тете ручку, не стесняйся.

Сережа поклонился.

– Сережа, мой довоенный дружок. Видишь, с какими мальчиками я до войны целовалась. Девочка была.
– Маня как-то некрасиво подмигнула мачехе.
– Для меня тогда поцелуи были вроде состязаний на недышание.

– Со мной ты не целовалась, - сказал Сережа.

Маня кивнула.

– Почему вход у вас по черной лестнице?

– Потому что нет бабушки. Сара Бернар из столовой себе кухоньку образовала, ванную и туалетик - на унитазике у нее шелковая подушечка с дырочкой.
– Сарой Бернар Маня называла свою тетку-артистку, и еще Элеонорой Дузе. Комиссаржевской реже, лишь когда нужно было унизить ее до праха.

Квартира и раньше имела два ордера. А когда тетка вернулась из эвакуации, она первым делом учинила раздел. "Она ножкой дрыгала от восторга". Манина мать только что померла. Маня жила одна, и ей, как уже тогда говорили, все это было "до лампочки".

– А шпаги?
– спросил Сережа жалобным шепотом.

Маня закашлялась и кашляла долго - смеялась и кашляла.

– Мы ровесники, - наконец прохрипела она, брызжа слезами.
– Мне уже скоро рожать, а ему шпаги. Свистульку не хочешь?

– Успокойся, Маня, - сказала мачеха.
– И рожать тебе еще не скоро.

Маня всхлипнула и вдруг заплакала, отвернувшись, вытирая глаза рукавом халата.

– Прости, Сережа, - сказала она.

Сережа поймал на себе взгляд Маниной мачехи, предостерегающий от вопросов и удивлений.

– Что ты, Маня, - сказал.
– За что прощать-то? Я очень рад, что я к тебе пришел.

Он ощутил некое зыбкое равновесие, по всей видимости недавно возникшее в Манином доме. Здесь нельзя было делать резких движений и поворотов. Правда, мачеха Ирина была наготове.

Потом пили чай с теплым еще ванильным печеньем. Сереже было хорошо в знакомых до мелочей стенах. Каждая вещь здесь, каждый предмет - все было сделано из того прозрачного камня, в котором что-то клубится.

Часть шпаг и адмиральских портретов висели в кабинете Маниного отца. "Самое интересное и самое ценное папа и дядя Алеша сдали в музей, объяснила Маня.
– У нас, оказывается, хранились шпага и пистолет адмирала Сенявина".

Девчонку с Васькиной фотокарточки Маня не знала, никогда не видела, но стала грустной. Мачеха закурила.

– Не бывает таких, - сказала Маня.
– Это Васькин кунштюк.

Сережа подошел к роялю. Ему захотелось не музыки, он не мог сыграть даже собачий вальс, но услышать звон и гудение струн. Он нажал педаль и коснулся клавиш. Он чувствовал, что девчонку эту он знает, видел.

Когда Сережа ушел от Мани, - светало.

– Ты приходи, - попросила Манина мачеха, провожая его.

– Приходи!
– крикнула Маня.

Конечно, он придет и будет терпеть Манины шквальные обиды и равнодушие. Сережа представил, как познакомит с Маней Анастасию Ивановну, и губы у Анастасии Ивановны станут жесткими. "Это же Маня, друг детства!" - чуть не крикнул Сережа вслух.

"Слишком много у твоего друга детства за пазухой-то - сдюжишь ли?" скажет Анастасия Ивановна.

Город был обнаженным и тихим - он напоминал рояль с поднятой крышкой.

Сережа шел по Невскому, и чем ближе подходил к зданию Главного штаба, тем тревожнее становилось у него на сердце. Сережа вытащил из кармана девчонкину фотокарточку. Нога его подвернулась. Резкая боль, как сквозняк, распахнула в его памяти душные, обитые войлоком двери: он услышал сирену воздушной тревоги, увидел людей, спешащих в бомбоубежище, закатный свет солнца и девчонку, идущую впереди него по опустевшему тротуару. Сирена замолчала - только ровный стук девчонкиных каблуков. Да еще с той стороны Невского, из ворот школы, кричала дворничиха.