Больно берег крут

Сегодня был необычный памятный день. Ровно семь лет назад рыжеволосая тонконогая громкая Клара стала первой его женщиной, первой и, кажется, — последней. Он купил в роговском подвальчике коробку любимых ею конфет «Птичье молочко», баночку паюсной икры, две бутылки сухого венгерского вина и зашел за женой в больницу.

— Ты помнишь, какой сегодня день? — загадочно и многозначительно спросил он.

— Пятница. А что?

— Да нет, — уточнил он вопрос, — что произошло в этот день?

— Было две операции. Неотложные.

— Не сегодня, а вообще.

— Кажется, родился Магомет, — устало пошутила Клара, беря его под руку.

Он раскрыл было рот, чтобы попенять ей за непростительную забывчивость, как вдруг впереди послышались крики:

— Сюда! Помогите! Держите! Это бандит!

В сажени от них юркнули в просвет меж домами две фигуры.

Они узнали Крамора.

Клара метнулась следом.

— Куда ты? — Ивась схватил жену за руку. — С ума сошла.

— Пусти! — она резко вырвалась и нырнула в темный проем.

Ивась посеменил следом, холодея от мысли, что быстроногая Клара нагонит их. И она бы наверняка нагнала, если б не упала, зацепившись за проволоку. Ивась подбежал, помог подняться. Удерживая ее одной рукой, стал стряхивать снег с пальто, приговаривая укоризненно:

— Куда тебя понесло? Нашла место казаковать…

Клара оттолкнула его с такой силой, что Ивась поскользнулся, больно ударился коленом о какую-то железяку. Мимо пронеслись парни. За их спинами Ивась не видел, как сошлись те двое. Пока доковылял до места схватки, там уже гудела толпа. Он бы еще успел вместе с другими добровольцами подхватить тело Крамора и отнести в больницу, но отчего-то замешкался, зачем-то раскрыл портфель, снова закрыл. И вот уже Клары нет. И Крамора унесли. И уволокли скрученного бандита.

Опустел, затих пустырь. Медленно выйдя со двора на залитую огнями улицу, Ивась остановился в раздумье: куда? В больницу? Домой? И там, и там — ничего хорошего… «Дочка заждалась», — подвернулась спасительная мысль. Конечно, заждалась. Потому он не в больницу поспешил, а кинулся в детсад. Где-то в глубине сознания мелькнуло: «Крамора убили». Мелькнуло и погасло. Неожиданно вспомнилась их первая встреча в балке. Привиделось лицо Крамора с фанатически горящими глазами, явственно зазвучал глуховатый, рвущийся от волнения голос художника: «Тут мой самый главный экзамен на человеческое звание. Выдержу ли? Хватит ли сил?.. Господи!.. Иногда молюсь. Можете смеяться, а я молюсь. Одолеть, опрокинуть, перевернуть себя — только титаны, я же — песчинка. Выстоять бы…»

— Я же — песчинка, — повторил оглушенно Ивась. — Выстою ли?

Остановился. Зачумленно посмотрел вокруг, соображая, куда забрел, и с неожиданным ожесточением, адресуясь к Крамору:

— Вот тебе и выстоял!

«Ради чего? Для кого? Всем наплевать. Посудачат, позубоскалят — забудут. Василенко забыли. Крамора забудут. Всех забудут. Каждый — для себя, себе. Дурак! Сам не жил и другим мешал… Что это я? Его же убили. Отгорел, отболел. Стоило ломать себя? Наступать себе на горло? Гореть и светить. Чтобы так вот… Идиот…»

— Идиот, — выговорил негромко и яростно, плюнув под ноги. — Юродивый… — В голосе заструилась обида и боль. — Ду-у-рак!

А в голове кружило: «Он смог. Все-таки смог. Себя перепахал. Семью воротил. Один на один с бандитом… Все равно что на амбразуру. Смог, будь он проклят. А я…»

4

В турмаганской больнице не было реанимационного отделения, не было там ни специальной аппаратуры для операций на сердце, ни аппарата искусственного кровообращения, ни искусственных легких, даже нужного запаса крови — не имелось. И все-таки Клара Викториновна решилась на операцию. «Решилась» — пожалуй, слово тут неуместное, ибо она не раздумывала, не колебалась, не взвешивала шансы прежде, чем скомандовала, звонко и четко:

— В операционную!

А вышедшему навстречу дежурному врачу приказала:

— Последите, чтоб все было готово. Сейчас переоденусь, и начнем.

С того мгновенья, как она, оттолкнув мужа, ринулась к сраженному Крамору, с ней происходило что-то непонятное, необъяснимое: мысль не опережала, даже порой не поспевала за словами и поступками, а тело пылало как в крапивнице, и необоримая сила гнала и гнала ее — вперед-вперед, скорей!

В областной больнице она два года специализировалась по сердечно-сосудистой хирургии, но здесь не было такого отделения, она была и травматологом, и проктологом, и… словом, делала операции на всем, кроме сердца. И вдруг…

Ассистировал ей молодой хирург Вильям Гросс — бородатый, кудрявый, с улыбкой на крупных губах, недавний выпускник первого Московского медицинского института.

Четыре часа длилась операция, и за четыре часа балагур и острослов Вильям Гросс не проронил ни слова, мгновенно и точно выполняя приказы Клары Викториновны, поспевая при этом следить и за пульсом, и за дыханием, и за кровяным давлением оперируемого.

— Все, — выдохнула Клара Викториновна, снимая маску с лица и с опаской глядя вслед носилкам, на которых увезли беспамятного, но живого, пока живого Остапа Крамора. — Все…

Почувствовала оглушающий прилив слабости, качнулась и, не подхвати ее Вильям Гросс… У него были очень сильные руки, он легко приподнял ее и почти вынес в предоперационную. Помог снять халат и перчатки, подал таз, полил на руки, а потом бережно, как тяжелобольную, усадил в кресло и протянул сигарету. Она курила очень редко, в чрезвычайных случаях, и почти никогда не курила в больнице. Но сейчас с наслаждением затягивалась сигаретным дымом, медленно выпуская его через нос.

Далеко за полночь, где-то на подступах к рассвету, в кабинет главного, куда они перебрались, вбежала медсестра:

— Он просыпается!

Действительно, Крамор просыпался. Желтые веки подрагивали, дыхание участилось, стало громким, какие-то невнятные звуки вылетали из полуотрытого рта.

Клара Викториновна долго вглядывалась в восковое лицо художника, щупала пульс, слушала сердце, потом легонько шлепнула больного по щеке. Тот приоткрыл глаза. Она шлепнула еще раз, еще, потрясла за подбородок.

— Крамор. Вы меня слышите? Слышите?

Он не слышал. Веки снова сомкнулись.

Ему сделали укол, разбудили, и опять Клара Викториновна спросила:

— Вы меня слышите?

— Слы-шу, — еле внятно пролепетал Крамор заплетающимся языком. Долго молчал, собираясь с силами, потом чуть слышно: — Его поймали?

— Поймали, — ответила Клара Викториновна, счастливо улыбаясь и едва не плача от волнения. — Поймали, мой дорогой…

Легко и молодо выпорхнула из палаты и понеслась в приемный покой, где томились в тревожном неведении жена и дочь художника. Клара Викториновна порывисто обняла обеих, притиснула, жарко выговорила: