Больно берег крут

— Потом будет выбор трассы. Проектносметная документация. Генподрядчик. Техника и стройматериалы. Дай бог к будущей зиме развернуться. И снова аврал. Втридорога и кое-как! До каких пор задним умом?.. — наседал Бакутин на Черкасова.

Черкасов не ответил. Самозабвенно пускал колечки табачного дыма и следил, как они расползались и таяли. Проследив за взглядом секретаря горкома, Бакутин неожиданно улыбнулся и добыл сигареты.

— Покури. Остынь, — одобрил Черкасов. — Сложился новый промышленный комплекс. По масштабам и разносторонности — целое государство. Ему, чтобы жить, нужны свой Госплан и совнархоз…

— По мне что угодно, лишь бы дело двигалось с нужной скоростью и в нужном направлении.

— Вот-вот, — обрадовался чему-то Черкасов. — Двигать комплекс может только региональный орган управления экономикой.

— За чем же дело? Вноси свою идею. Отстаивай!

— Не по горкомовским зубам. Мы ведь дважды перешагнули совнархозы. А как одолеть межведомственные барьеры? Поставить во главу интересы комплекса?..

— Ты прав, но тебе и делу от твоей правоты не легче, — сипло и понуро заговорил Бакутин. — Горит попутный газ… Ладно! Новое дело, нет оборудования, специалистов и тэдэ. Но ведь тот, кто подписывал план нефтедобычи, знает, что нефть течет по трубам и, значит, нужна такая труба. Для этого не надо масштабно мыслить, знать законы комплексного развития…

— Погоди, Гурий Константинович! — придержал Черкасов собеседника. — В одной, даже гениальной голове не удержать такую громадину, как наше государство. Надо дробить управление по отраслям и по регионам, а на каждый узел — мудрого, честного, знающего деятеля. Деятеля, а не делягу! Не дельца! Не чиновника!

— Деятеля, говоришь? Он с неба не свалится. Его надо вырастить. — Снова закипел поутихший было Бакутин. — Окрылить и поддержать!..

Черкасов понял: сейчас Бакутин врубится в такую чащу, наворочает столько ненужного, что сам потом не возрадуется, но сдерживать, обрывать — секретарь горкома не стал: это была первая вспышка Бакутина после жестокого пинка Судьбы, и Черкасов искренне радовался пробуждению и мысленно подбадривал Бакутина. «Черт с ним, пусть ломает, перехлестывает. Не страшно. Поправимо…» — и непроизвольно улыбнулся. Приметив эту улыбку, Бакутин умолк на полуслове, насупился.

— Ты чего? — обеспокоился Черкасов.

— Надоело воздух сотрясать, — горько выговорил Бакутин. — Все понимаю. И бит. И учен. А не могу… Бывай… — вскочил и вылетел из кабинета.

«Как его кидает! От края к краю. Но — шевельнулся. Стронулся!.. Выпрямится! И трубу, и парк вытянет и снова вцепится в факела. Держись, Румарчук…»

Но Бакутин «вцепился» пока в строительство нефтепровода, основные заботы по промыслу переложив на Лисицына. Тот не отнекивался, распоряжался, писал, звонил, просил, но ни с кем и ни за что не дрался, не подсовывал головы под удар, оставаясь все тем же, делая лишь то, что положено и возможно. Бакутин не раз попытался сбить главного инженера с излюбленной позиции, но у того всегда оказывались в заначке неоспоримые аргументы.

— Допустим, ты — прав, неуязвим, но делу-то от того разве легче? — негодовал Бакутин, припертый несокрушимыми доводами Лисицына.

— Мы — для дела? Отлично. Что же для нас? — искренне недоумевал Лисицын.

Не зная, как ответить, Бакутин сердился пуще прежнего, хватал слова без разбору и бил, не глядя, по самому больному. Лисицын выдвигал из глазниц черные стволы зрачков, вскидывал правую руку с оттопыренным указательным пальцем и вещал:

— Можно подумать, Константиныч, тебе двойной срок на земле отмерян. Замкнет ненароком сосудик, и осиротишь Турмаган…

И столько горечи, и укоризны, и осуждения было в этих или иных подобных словах, что Бакутин сбивался с наступательного тона либо продолжал разговор по-иному: спокойно и увещевательно. Иногда Лисицын вовсе не перечил, безмолвно отступал, сжимался, становился недосягаемым, оглушая и смиряя этим разъяренного Бакутина.

Рассудком Бакутин понимал железную правоту своего заместителя. Хочешь сохраниться — не лезь на рожон: стенку лбом не прошибешь, выше батьки не прыгнешь, себя не перескочишь… Все так. На собственном опыте убедился, своими боками прочувствовал… И сосудик может замкнуть, и клапан закупорить, и лопнуть что-нибудь незаменимое. Все так. И пора бы смириться, свыкнуться… Он смирял, сдерживал себя, но… не мог. Тогда наплывало раскаяние: зачем уступил? Почему попятился? Надо было… А как надо было? — оставалось безответным. Из той ситуации было только два выхода: лапки вверх либо вон из игры… Он выбрал первое. Стихийно. Отдышавшись, зализав раны, понял: инстинкт самосохранения сработал вовремя и верно. Оставалось накопить силы, обрести решимость, утвердиться и…

Как и прежде, проезжая мимо горящего газового факела, Бакутин хоть на минуту да останавливался подле и с фантастической околдованностью как на одушевленное, разумное существо глядел на ослепительно яркий, пышущий жаром, утробно и яро рокочущий гигантский столб пламени. Иногда Бакутин подходил к огню так близко, что начинало жечь лицо, першило в горле от раскаленного воздуха. Прикрывшись ладонями, сощурясь, он переступал и эту черту, делал еще несколько шагов к факелу и, попадая в поток раскаленного воздуха, задыхался, слеп и глох от блеска и рева беснующегося пламени. В эти мгновенья рискованной близости к факелу не раз подкатывало сумасшедшее желание: вдохнуть глубоко и кинуться в пламя. Усилием воли сдерживал себя, пятился, отходил в безопасную зону и отсюда подолгу мог неотрывно глядеть на буйство неукротимого пламени, которое ликовало, дразнило, надсмехалось и в зависимости от этого постоянно меняло свой облик, становясь то оранжевым, то красным, то белым. Уловив насмешку, Бакутин закипал яростью и грозился: «Горишь? Скоро уж…» А что скоро? — не договаривал. Сжимал кулаки, напружинивал мышцы, словно готовясь к поединку с огненным исполином. Иногда в этот миг его настигала мысль — острая, колючая. Еще неоформившаяся, недоношенная, невыращенная, она подплывет бесшумно, подденет, кольнет и сгинет. Кривясь и косоротясь, Бакутин матерился, загораясь жаждой отмщенья. «Еще поглядим… Померяемся… Хорошо смеется последний…» — бормотал он придушенно, свирепо тараща на огонь глаза, в которых отражалось ликующее пламя факела…

Сегодня он ехал с Лисицыным, но шофер по привычке тормознул возле факела.

— Что там? — дремотно спросил Лисицын.

Бакутин смолчал. Приоткрыв дверцу «газика», сощурился на пламя. Шофер дымил сигаретой и тоже безмолвствовал. Темные глаза Лисицына полезли было из глубины глазниц, да с полпути воротились. Поудобнее развалясь на мягком сиденье, он снова расслабился, а когда тронулись, спросил, не тая иронии:

— Никак, новый ритуал?..

И опять Бакутин промолчал. Не хотелось понапрасну задирать своего заместителя, а необидных слов на ум не приходило, да если бы и пришли, откуда взять нужный спокойный тон? Все приметней становилась трещина меж ними. Чувствовал ли ее Лисицын? — неизвестно, Бакутин же не только чувствовал, но и предвидел, что в недалеком будущем эта трещина обернется бездонной пропастью, в которую именно он и сверзится. Нет, Лисицын не пакостил, но почему-то с ним связывал Бакутин свой грядущий кувырок в тартарары. Необъяснимое, но и неодолимое предчувствие это Бакутин старательно отгонял, топил в душевных глубинах, но вытравить не мог, и нет-нет да оно напоминало о себе, причем всегда некстати, в самый неподходящий момент. И странно, конечно, — но Бакутин готов был поклясться: так и будет! Только так. Причем в недалеком будущем, очень и очень скоро. Эта неистребимая уверенность усугубляла взаимоотношения с Лисицыным…

Со всех сторон Бакутина обнесли колючей проволокой недобрые предчувствия, затаившиеся беды. Торчат отовсюду их нацеленные острые и ядовитые шипы. Хоть и зарубцевалась вроде, но не отболела рана… не забылась Нурия… и сколько ни виться этой ниточке, конца не миновать. И с Лисицыным — на разных берегах. Рядом, да не вместе. В одну сторону, да не одной дорогой. «А может, все — не в ногу, один я — в ногу?..»

Вот о чем думал Бакутин, шагая под мелким дождичком по раскисшей, скользкой тропе к металлическому вагончику, в утробе которого разместилась замерная установка. Там ему нечего было делать, но и видеть подле отчужденное лицо Лисицына, наталкиваться на его надменно-осуждающий взгляд и слышать ватные, непробиваемые: «А зачем?», «Кому от того легче?», «Пусть наверху думают» — тоже было невмоготу.

В минуты душевной тревоги и сумятицы его всегда тянуло к рабочим, даже к незнакомым. Безыскусность обращения, прямота и резкость их суждений действовали удивительно благотворно: очищали от обид, успокаивали, утверждали в правоте. Вот он и пошел к тускло блестящему железными мокрыми боками вагончику с тайной надеждой застать там ремонтников, пооткровенничать, отвести душу. Но подойдя вплотную к распахнутой дверке, услышал свою фамилию и приостановился, и, сам того не желая и тому противясь в душе, застыл у раскрытой двери и слушал рабочих до тех пор, пока Фома не сказал о почудившихся шагах.

Этот ненароком подслушанный разговор потряс Бакутина. Как верно и просто сформулировали они его жизненную позицию: «только мордой оземь». Больше всего Бакутина растрогало и обрадовало то, что рабочие верили в него. «Только бы не подвести… Доказать… Утвердить…»

Его лихорадило. Он подстегивал, поторапливал себя: «Скорей, скорей». А что скорей? Не знал. Все равно заторопился, заклокотал от нетерпенья: скорей!..

3

Дождь набрал силу, сгустил, укоротил сумерки, и те разом обернулись ночью, и она непроницаемым черным пологом занавесила окна. Бакутин позвонил по телефону домой. Обрадовался, что трубку снял Тимур.