Больно берег крут

— Оттирай щеки! — озорно крикнул встречный парень.

На всякий случай легонько потерла щеки. Бегом влетела по ступеням, толкнула дверь.

— Привел вам беглянку, Марина Ермиловна, — сказал Данила выглянувшей в прихожую хозяйке.

— Раздевайся. Напою чаем со смородинным вареньем.

— Что чай, когда душа…

— Настойки просит, — договорила Наташа, смеясь.

— Можно и настойки, — с готовностью подхватила Марина Ермиловна.

— Спасибо. Побегу домой. Тоже редкий гость. Еще в редакцию заскочить надо.

— Рука к перу, перо к бумаге? — зацепила Наташа.

— Без меня графоманов навалом. С редактором рандеву. Есть такой там Иванов.

— Есть, — подтвердила Наташа. — Унылая личность. Лоб — Сократа, лик — Купидона, а по сути… говорящая медуза.

— Вот так характеристика. Ха-ха-ха! Откуда такая осведомленность?

— Комсомольцы литобъединение при газете сколотили. И меня втравили. Пришлось установить контакт с местными журналистами и лично с товарищем редактором. Тебе он зачем?

— Слышала, наверно, от отца о кустовом да наклонном бурении?

— Слышала, — передразнила Наташа. — Да он и во сне кусты видит. Если б не стал поперек Гизятуллов…

— Именно! Вот мы и решили перескочить его с помощью «Турмаганского рабочего». Был я у Иванова. Загорелся, пообещал тиснуть открытое письмо бригады с редакционными комментариями. Мы черновичок коллегиально заготовили, ждем-пождем — нет Иванова, а время не терпит. Самый подходящий момент уплывает. Сейчас только и строить кусты. Хотел тот черновичок в собственные руки. Но если твоя аттестация…

— Может, и не права я, — поспешно попятилась Наташа. — Каждый человек — загадка.

— Значит, пойду разгадывать Иванова. Вечером загляну.

— Непременно, Данилушка, — пропела Марина Ермиловна в спину уходящему Даниле. А когда дверь затворилась, сказала дочери: — Чего парня за нос, ровно несмышленыша, водишь? Лет шесть, поди, веревочка промеж вами вьется, а все конца не видать. Пошто так-то? Люб ведь…

— Ах, мама. Сама не пойму. Иной раз люб вроде. Помани, кажется, скажи только — все кину, побегу. А станет к черте подступать, заговорит и…

— Шибко много значенья словам нынче. Только тут вовсе они ни к чему. Разве есть слова, чтоб любовь высказать?.. — Умолкла. Перевела взгляд на окно, затянутое ледком узорчатым, и отрешенно, как в бреду: — Бывало, по шагам Ефима отличала. Заслышу, захолонет все во мне. Голова кругом, а сердце вот-вот выскочит. За руку возьмет — ровно кипятком меня. Жар нестерпимый, а дрожу. Господи! Какие тут слова? Зачем? Со свиданья до утра не засну. Воздуху, простору мало. Теснит в груди, ровно обручем перехватило. И сладко-то. И жутко. И все бы летела, летела, да все бы вверх, да чтоб шибче…

Нежданное откровение матери изумленная Наташа слушала, полуоткрыв рот и по-иному — просветленно и вдохновенно — озирала мир, и себя, и мать, которая вдруг неузнаваемо помолодела: исчезли мешки под глазами, пропала отечность век, зарумянились, поядренели щеки, губы стали спелыми, а глаза, вспыхнув, заструили волнующий свет.

Никогда прежде мать не заикалась о своей любви. Порой Наташе казалось, что никакой любви мать не ведала, замуж вышла, как выходили в ту пору тысячи других — не по принуждению, так по совету старших либо просто потому, что приспело время рожать детей…

А мать, прижав левую ладонь к все еще крепкой, высокой груди и слегка запрокинув голову, говорила и говорила, словно бы в забытьи:

— Не загадывали, не рассчитывали, что да как будет. Только бы вместе… Отец мой как узнал — куда там! «За прощелыгу, бездомника…» Убегла я. В окошко вымахнула и… Пока через огород семенила, думала, сердце на куски со страху. А как пала на руки ему, поднял он, поцеловал, и я хоть на крест… Ни разу не спытала, любит ли. И сам — ни клятв, ни обещаний… К чему слова? Нету таких слов. Не придумали… — Опомнилась. Густо покраснела. — Да что это я? Никак, тронулась. Такое тут тебе…

— Мамочка, — порывисто обняла мать, прижалась к ней. — Милая. Спасибо. Спасибо, родная, — и крепко расцеловала смущенную Марину Ермиловну.

Глава тринадцатая

1

Мертвой хваткой мороз стиснул Турмаган: ни шелохнуться, ни вздохнуть. Непроницаемый белый морок плотно окутал землю, размыв, сместил грани предметов. В клубах нерастворенного отработанного газа медленно, словно на ощупь, двигались по бетонке автомобили, предостерегающе тревожно гукая. К ночи туман густел, чернел и земля сливалась с небом. Свет уличных фонарей беспомощно расплывался во мраке желтыми кляксами, те жалобно мерцали, придавая ночному городу фантастический вид. Это впечатление усиливалось от тишины, настолько плотной и непроницаемой, что казалось, протяни руку и коснешься ее шершавой чугунной твердости, крикни — и та расколется.

Иногда с севера наскакивал жгучий ветер, но и он увязал в морозном белом мареве, как осетр в неводе, и, обессилев, стихал.

Сторукий, стоногий, стоглазый когтистый холод нахально засматривал и лез в любую щелочку, самую малую трещинку, крохотную дырочку в окне, стене, одежде.

Замерз картофель в непригодном к таким холодам, наспех построенном овощехранилище.

Лопнул водопровод и вывел из строя недавно построенную баню — единственную на пятнадцать тысяч человек.

На красной черте дрожали стрелки манометров в котельных, а в продуваемых щитовых и брусчатых, привезенных сюда за тысячи верст, сборных домах замерзала вода, в неутепленных подъездах то и дело взрывались размороженные батареи.

Густела от холода нефть во временных трубопроводах, кинутых наспех поверх болот. Стоило оператору проморгать падение давления в трубе, и готова пробка, и нефтепровод по швам: катастрофа!

Каждую ночь в больницу привозили обмороженных. Клара Викториновна сутками не показывалась дома. Под «скорую медицинскую помощь» оборудовали несколько вездеходов.

Маломощная аварийная служба сбивалась с ног. Черкасову, Бакутину, Рогову и иным, хоть как-то причастным к организации быта, бесцеремонно звонили в любой час ночи, требуя, прося, угрожая.

Не по разу в ночь выла пожарная сирена. Спасаясь от лютой стужи, турмаганцы мастерили мощные электрические «козлы», устанавливали самодельные электрокамины и печи, от которых сгорел не один балок. Пока пожарные машины пробивались по бездорожью к пылающему вагончику, от него оставался лишь металлический скелет. Едва отстояли от огня единственную пекарню, и три дня Турмаган жил без хлеба на макаронах и крупе. В больнице и детсаде пекли блины, оладьи, лепешки. Подобрали и поели почти весь неприкосновенный запас сухарей.