Большая барыня

– Я предполагал, что они есть у вас.

– У меня-с?

– Да-с

– А ежели есть, то сам живу, и не один. Все покупное; без денег, как вам известно, не проживешь нигде.

– Но, может быть, есть лишние.

– Лишние-с?

– Да-с.

– Как лишние? разве бывают у кого лишние деньги? – спросил с насмешкою городничий.

– Я хотел сказать, Тихон Парфеньич, что, может быть, есть у вас свободные капиталы, которые то есть в Приказе приносят малые очень проценты, то я мог бы предложить вам большие.

– Денег моих никто не считал, позвольте вам сказать, сударь, и куда бы ни клал я их, до того нет никому никакого дела.

– Вы напрасно сердитесь, Тихон Парфеньич.

– Я не сержусь, а крайне удивляюсь вашему, милостивый государь, предложению и не постигаю, чем я подал повод…

– Угодно вам меня выслушать до конца?

– И так давно слушаю, кажется.

– Тихон Парфеньич, – сказал штаб-ротмистр, вставая, – обстоятельства мои требуют, чтобы я был к светлому празднику в Петербурге; для поездки этой нужны деньги, которых у меня нет. Предлагаю вам в залог Костюково: на нем есть казенный долг, но нет ни недоимок, ни частных взысканий. Согласны ли вы дать мне по шестидесяти рублей ассигнациями за душу, всего семь тысяч двести рублей? Я сию минуту совершаю акт. Согласны ли?

– Помилуйте, да где же мне взять такой куш! – воскликнул городничий. Но слова эти уже произнес он другим тоном. – Мне, сударь, денег мыши не таскают.

– Стало, не согласны?

– Кто говорит: не согласен? и рад бы, то есть совершенно рад. Имение ваше знаю коротко, денег этих оно стоит, но, но…

– Простите же меня, что обеспокоил вас.

– Позвольте! вот что можно бы попробовать, сударь, ежели только вам будет не противно… у меня, побожусь, нет ни алтына, Петр Авдеич, вы сами знаете.

– Я ничего не знаю, Тихон Парфеньич.

– Ну, не вы, знают другие; а у сестры Лизаветы Парфеновны не попытаться ли…

– Мне все равно…

– Хотите я спрошу?

– Сделайте одолжение!

– Так посидите же здесь, а я мигом возвращусь, и будьте уверены, что только для вас, единственно для вас, беру эти хлопоты на себя, сударь.

Штаб-ротмистр отвечал на уверение хозяина сухим поклоном и, проводив глазами городничего до дверей гостиной, принялся бить пальцами зорю на оконном стекле. Отсутствие городничего было непродолжительно, а когда он возвратился в залу, лицо его приняло озабоченное выражение.

– Какой ответ несете вы мне? – спросил штаб-ротмистр. – Ежели отказ, то, сделайте милость, не томите меня, Тихон Парфеньич!

– Отказ, сударь, не отказ, а в деле таком поспешность не годится, – отвечал городничий. – Сестра не сказала нет…

– Стало, да?

– Не сказала и да; а вот, изволите видеть, ей бы, то есть, желательно было бы знать, на какую потребу понадобилась вам такая сумма?

– Это мое дело.

– Согласен, сударь, но Лизавете Парфеновне как-то привольнее было бы, если бы деньги, вами просимые, пошли на пользу вашу; хотя вы, почтеннейший, и забыли нас, – прибавил, улыбаясь, городничий, – но не менее того все-таки мы думаем, что Петр Авдеич нам не чужой человек.

– От полноты сердца благодарю Лизавету Парфеновну за участие, но тайн моих, Тихон Парфеньич, объяснить не могу, тем более что тайны эти принадлежат не мне одному…

– Понимаю-с.

– Понимаете или нет, дело ваше; я, по крайней мере, не сказал ни слова.

– Скромность – вещь похвальная, Петр Авдеич, в особенности когда в тайнах участвует важная особа.

– Я молчу, Тихон Парфеньич.

– Я не проговорюсь, сударь, будьте благонадежны, а слухами земля полнится; поговоривали и о жеребчике, и о Костюкове, и о прочем другом.

– Рта не зажмешь!

– И не нужно, сударь, когда молва не касается чести; честь при вас, и великая честь отбить у тысячи соперников такую особу, какова графиня Наталья Александровна.

– Тихон Парфеньич, – перебил, не без внутреннего и весьма заметного удовольствия, штаб-ротмистр, – вы, как благородный человек, подтвердите, при случае, что все вами высказанное не было никогда говорено собственно мною.

– Следовательно, Петр Авдеич, слухи-то наши не без оснований.

– Я все-таки молчу.

– Напрасно, сударь, право, напрасно; не вовсе же мы чужие и, что бы ни поверили вы нам, сумеем сохранить в тайне.

– Но что же могу я поверить?

– Мало ли что, а за доверие люди добрые заплатили бы не глупым советом, сударь. Слова нет, вы и умный человек, да молодой: седые волосы иногда стоят рассудка! А кто поручится, что дружеское мнение не пригодится, хоть в Петербурге, например; нам не в диковинку столица: не раз, сударь, бывали в ней и живали.

– Как, Тихон Парфеньич, вы были в Петербурге? – спросил с живостию штаб-ротмистр.

– Еще бы не быть; да Петербург знаком мне, как мой город.

– Как я рад! – воскликнул Петр Авдеевич.

– В Петербурге, сударь, – продолжал городничий, – свежему человеку нельзя сказать, чтоб ловко было сначала: запутаешься в нем как раз без знакомых. А у вас есть знакомые там, Петр Авдеич?…

– Одна графиня.

– Оно хорошо, даже очень хорошо – не спорю, но, может быть, покажется вам не то чтобы ловко остановиться у нее в доме.

– Разумеется, нет.

– Следовательно, хоть первую ночь, а придется переночевать в трактире каком-нибудь.

– И первую, и вторую, и неделю придется, коли не более.

– А долго намереваетесь пробыть в столице?

– Я? да, таки долговато, – отвечал с самодовольною улыбкою Петр Авдеезич.

– Из этого, сударь, и заключить не трудно, – заметил, улыбаясь, городничий, – что слухи не ложны, и скоро вам на Костюково глядеть не захочется. И то сказать: село-то Графское ничуть не хуже, а с такою женушкою, как ее сиятельство, и в селе Графском навряд ли соскучишься жить. Эх, Петр Авдеич! ну, что пользы морочить добрых людей! Расскажите попросту, свадьба ведь скоро?…

– Тихон Парфеньич, ну, на что вам?…

– Мне? как на что? Порадоваться за старого приятеля да предложить ему услуги по силам.

– Ну, ну, положим, что скоро, – отвечал, смеясь, штаб-ротмистр.

– На Фоминой, небось…

– Ну, на Фоминой; потом же что?…

– А на Фоминой, так торопиться действительно нужно, и деньжонок призапасти не мешает…

– Как же не торопиться, посудите сами, Тихон Парфеньич! шила в мешке не утаишь, и скрывать, почтеннейший, не для чего; по правде сказать, коли уже все знают… только, сделайте милость, то есть не разглашайте; знаете, нехорошо заблаговременно.