Большая грудь, широкий зад

Матушка вошла в храм со мной и сестрёнкой на руках и спугнула стайку воробьёв, которые отлетели к окну и ударились о стекло. Главная дверь церкви выходила прямо на улицу, и через щели матушка увидела разгуливающих там чёрных ослов.

Мюррей нёс большую деревянную купель. Она была наполовину наполнена горячей водой, в ней плавала мочалка. От купели шёл пар, глаза согнувшегося под её тяжестью пастора превратились в узкие щёлочки, шея напряглась, и он еле переставлял ноги. Один раз даже чуть не свалился, и водой ему обдало лицо. Пастор с трудом доплёлся до возвышения и поставил там купель.

Подошла матушка со мной на руках. Мюррей принял меня и стал опускать в воду. Но как только горячая вода коснулась кончиков пальцев, я тут же поджал ноги, и под сводами храма эхом раскатились мои вопли. Птенцы ласточки из большого гнезда на балке, вытянув шеи, разглядывали меня тёмными глазками, а в это время в разбитое окно впорхнули их родители с пищей в клювах. Мюррей вернул меня матушке, встал на колени и стал помешивать своей ручищей воду в купели. За нами с состраданием наблюдал жужубовый Иисус. Ангелочки со стен гонялись за воробьями — с поперечной балки на опорную, с восточной стены на западную, по деревянной лестнице, поднимающейся спиралью на разрушенную колокольню, а оттуда назад, на стены, чтобы передохнуть. На блестящих попках у них даже выступили капельки пота. Вода в купели ходила по кругу, завихряясь воронкой посередине.

— Годится, — сказал Мюррей, — уже не горячая. Давай, опускай.

Вдвоём они раздели меня. Молока у матушки было много и прекрасного качества, так что я был белокожий и пухлый. Поменялось бы у меня выражение лица с заплаканного на гневное или появилась бы на нём торжествующая усмешка, выросли бы у меня на спине крылья — и я стал бы ангелочком, а эти пухлые младенцы на стенах были бы мне братья. Матушка опустила меня в купель, и я тут же перестал плакать: в тёплой воде было приятно. Сидя в купели, я шлёпал ручками по воде и радостно гулил. Мюррей вынул из воды своё бронзовое распятие и прижал к моей макушке:

— С сего момента ты есть один из возлюбленных сынов Божиих. Аллилуйя! — Он отжал мочалку у меня над головой.

— Аллилуйя, — повторила матушка, — аллилуйя.

На голову мне лилась святая вода, и я радостно смеялся.

Сияющая матушка опустила в купель восьмую сестрёнку и, взяв мочалку, стала нежно тереть наши тельца, а пастор Мюррей в это время черпал ковшиком воду и поливал нам головы. С каждым новым потоком звучал мой звонкий смех, сестрёнка судорожно всхлипывала, а я хватал её, мою смуглую и тощую двойняшку, руками.

— У них у обоих имён нет, — сказала матушка. — Дал бы ты им имена, что ли.

Мюррей отложил ковшик:

— Это дело серьёзное, нужно поразмыслить хорошенько.

— Свекровь говорила, что если рожу мальчика, нужно назвать его Шангуань Гоур — Щенок. Мол, с таким скромным именем его легче вырастить.

— Нехорошо, нехорошо, — покачал головой Мюррей. — Какие ещё щенки и котята, это супротив заповедованного Господом. Да и Конфуций не так учил, он говорил: «Если имена неправильны, то слова не несут истины». [37]

37

Конфуций. Лунь юй, 13:3.

— Я тут придумала одно, а ты уж гляди — подойдёт или нет. Может, назвать его Шангуань Амэнь? [38]

— Совсем никуда не годится, — хмыкнул Мюррей. — Давай-ка ты помолчи, а я поразмыслю.

Он встал и, сцепив руки за спиной, принялся расхаживать по церкви среди царившей в ней разрухи. Казалось, он места себе не находит, и можно было представить, какой поток мыслей проносился у него в голове, сколько вертелось на языке имён и символов — древних и современных, китайских и иностранных, небесных и земных. Посмотрев на него, матушка улыбнулась мне:

38

Амэнь — так звучит «аминь» на китайском.

— Глянь на своего крёстного. Думаешь, он имя тебе ищет? Больше похоже, что готовится вместо кого-то объявить о смерти. Что называется, сваха говорит — будто майна трещит, о смерти даже и то на бегу скажет. — Она набрала воды в оставленный пастором ковшик и, мурлыкая что-то себе под нос, стала поливать нам головы.

— Есть! — повернувшись к нам, вскричал Мюррей, после того как уже в двадцать девятый раз прошёлся к крепко запертой главной двери храма.

— И что же ты придумал? — нетерпеливо воскликнула матушка.

Мюррей уже собрался было ответить, но тут в дверь громко забарабанили. С улицы доносился гул голосов, дверь сотрясалась, кто-то громко разговаривал. Охваченная страхом, матушка встала, всё ещё с ковшиком в руке. Мюррей прильнул к трещине в двери. Мы тогда понятия не имели, что он там увидел, но заметили, как он побагровел — то ли от гнева, то ли от волнения.

— Быстро уходи, — велел он матушке. — Через двор.

Матушка нагнулась, чтобы взять меня на руки, а перед этим, конечно, отшвырнула ковшик, который с кваканьем запрыгал по полу, как самец лягушки в брачный сезон. Оставшаяся в купели сестрёнка заплакала. В этот момент деревянный засов, треснув пополам, отлетел на пол. Створки дверей с грохотом распахнулись, и в церковь ввалился бритоголовый детина из отряда стрелков. Он ударился головой в грудь Мюррея, и пастора отбросило почти до самой стены. Прямо над ним парила стайка голопузых ангелочков. Когда засов грохнулся на пол, я выскользнул из рук матушки и тяжело шлёпнулся обратно в купель, подняв фонтан брызг и чуть не задавив восьмую сестрёнку.

В церковь вломились ещё четверо стрелков. Они огляделись, и их боевой пыл явно поубавился. Тот, что чуть не размазал пастора Мюррея по стене, почесал голову:

— Надо же, а здесь кто-то есть. — Он обвёл взглядом остальных. — Вроде говорили, церковь давно заброшена. Откуда же здесь люди?

Держась за грудь, к стрелкам подошёл Мюррей. Вид у него был солидный, и на лицах стрелков отразились страх и неловкость. Заговори с ними Мюррей на иностранном языке да ещё с отчаянной жестикуляцией, они, возможно, убрались бы вон. Даже если бы он стал говорить по-китайски с сильным иностранным акцентом, они не позволили бы себе никаких вольностей. Но бедный Мюррей обратился к ним на чистейшем диалекте дунбэйского Гаоми:

— Что вам угодно, братья? — И склонился в поклоне.

Под мой рёв — восьмая сестрёнка уже не плакала — стрелки разразились хохотом. Они разглядывали Мюррея с головы до ног, словно потешную обезьяну, а один, с перекошенным ртом, потрогал скрюченным пальцем волоски, торчавшие из ушей пастора.

— Обезьяна, — заржал он, — настоящая обезьяна!

— Гляди-ка, эта обезьяна ещё и смазливую бабёнку здесь прячет!

— Я протестую! — воскликнул Мюррей. — Протестую! Я иностранец!

— Иностранец, слыхали? — обернулся к приятелям косоротый. — Чтоб иностранец говорил на чистейшем дунбэйском?! По мне так ты помесь человека с обезьяной. Заводи ослов, братва!

Схватив в охапку нас с сестрёнкой, матушка подошла к пастору и потянула его за руку:

— Пойдём, не зли их.

Мюррей вырвал руку и, бросившись к чёрным ослам, стал с силой выталкивать их из церкви. Те скалили зубы, как собаки, и громко кричали.

— А ну прочь! — заорал один из стрелков, оттолкнув пастора в сторону.

— Храм — место святое, это чистая земля Господа, как можно держать здесь скотину! — не уступал Мюррей.

— Фальшивый заморский дьявол! — выругался один из бойцов отряда, белолицый, с багровыми губами. — Моя бабуля говорила, что этот человек, — он указал на свисавшего жужубового Иисуса, — родился в конюшне. А осёл — близкий родственник лошади. Так что ваш бог перед лошадьми в долгу, а значит, и перед ослами. Если можно рожать в конюшне, так почему бы не держать в церкви ослов?