Большая грудь, широкий зад

Казалось, мельница подрагивала под ливнем, в синих сполохах молний можно было видеть настоящий водопад, устремлявшийся через прорехи в крыше. С жестяного карниза сверкающий поток низвергался в канаву возле ворот, сероватая вода заливала улицу. Пока мы тащились от гумна, я потерял из виду и шестую сестру, и Сыма Ляна. Прямо передо мной был солдат семнадцатого полка в чёрном дождевике. Вздёрнутая губа открывала жёлтые зубы и алые дёсны, невыразительные глаза с поволокой. Вспыхнула и погасла молния; в нависшем мраке солдат чихнул, в лицо мне пахнуло махоркой и редиской. В носу засвербило. Вокруг зачихали и другие. Хотелось найти Няньди и Сыма Ляна, но кричать я не смел и, вдыхая запахи грозы с примесью горелой серы, лишь ожидал под оглушающие раскаты грома следующей краткой вспышки, чтобы попытаться определить, где они. За спиной малорослого солдатика я заметил худое, землистое лицо Щелкуна. Он смахивал на восставшего из могилы мертвеца. Жёлтое лицо стало алым, вихры торчали двумя кусками войлока, шёлковый халат прилип к телу, шея напряжённо вытянулась, куриным яйцом выпирал кадык. Рёбра у него выступали — хоть пересчитывай, а глаза мерцали, как блуждающие огни на кладбище.

Перед рассветом дождь стих, грохот воды сменился редким постукиванием по крыше. Молнии сверкали не так часто, цвет их вместо устрашающе синего и зелёного стал тепло-жёлтым, иногда белым. Раскаты грома постепенно удалялись; с северо-востока подул ветерок, он шелестел по кровле, а застоявшаяся вода стекала в щели между жестяными листами. Холод прохватывал до костей, и люди — друзья ли, враги — стали жаться друг к другу. В темноте всхлипывали женщины и дети. Мошонку свело от холода, боль перекинулась внутрь, к желудку, — казалось, там просто кусок льда. Захотел бы кто тогда выйти из мельницы, ему бы и не препятствовали. Но никто не вышел.

Потом у ворот показались люди. Я к тому времени закоченел до невозможности и сидел, прислонившись к чьей-то спине, а этот человек прислонился ко мне.

Кто-то прошлёпал по воде, затем в темноте заплясало несколько желтоватых лучей. Через приоткрытые ворота виднелись закутанные в дождевики фигуры.

— Личный состав семнадцатого полка, быстро построиться и вернуться в часть! — последовала команда.

Отдавший эту команду говорил с нехарактерной для него хрипотцой. Обычно он говорил громко, ясно и очень зажигательно. Я узнал этого человека сразу, хотя лицо его было скрыто плащом и шапкой. Это был бывший командир и политкомиссар батальона подрывников Лу Лижэнь. Я ещё весной слышал, что его отряд преобразован в отдельное соединение, а теперь убедился воочию.

— Пошевеливайтесь! — продолжал Лу Лижэнь. — Каждой роте уже определено, где квартировать, так что, товарищи, можно обсушиться и выпить имбирного чаю.

Толпа солдаты семнадцатого построилась в шеренги на залитой водой улице. Несколько человек командирского вида с фонарями «летучая мышь» вразнобой покрикивали: «Третья рота, за мной! Седьмая рота, за мной! Все вместе — за мной!»

Солдаты зашлёпали по воде прочь, а к мельнице подошли другие, в длинных накидках из коры и с автоматами «томми».

— Комполка, разрешите доложить. Взвод роты охраны прибыл! — козырнул командир взвода.

Лу Лижэнь поднёс руку к голове в ответном приветствии:

— Присматривайте за пленными хорошенько, чтоб ни один не сбежал. На рассвете всех пересчитать. Если не ошибаюсь, — хохотнул он в царившую внутри мельницы темноту, — мой приятель Сыма Ку тоже здесь.

— Ети его, всех твоих предков! — взорвался из-за большого жернова Сыма Ку. — Цзян Лижэнь, презренный негодяй, здесь я, здесь!

— Увидимся на рассвете! — усмехнулся Лу Лижэнь и поспешно удалился.

Стоявший в свете фонарей рослый командир взвода охраны обратился к тем, кто был внутри:

— Я понимаю, кое у кого припрятаны револьверы. Я у вас как на ладони, вы в темноте, и вам ничего не стоит свалить меня одним выстрелом. Однако советую даже не помышлять об этом, потому что подстрелите лишь меня. Но если мы начнём стрелять очередями, — он махнул рукой за спину, в сторону автоматчиков, — одним человеком дело не ограничится. К пленным мы относимся хорошо; как рассветёт — рассортируем. Тех, кто захочет присоединиться, с радостью примем в свои ряды, а тем, кто не захочет, выдадим деньги на дорогу домой.

Ответом ему была тишина, слышалось лишь журчание воды. Командир взвода махнул охранникам, и покосившиеся, гнилые ворота закрылись. Жёлтый свет фонарей, проникавший через щели и трещины ворот, осветил пару одутловатых лиц.

После ухода солдат освободилось место, и я стал на ощупь пробираться туда, откуда только что донёсся голос Сыма Ку. По дороге споткнулся о чьи-то дрожащие горячечные ноги, слышалось неумолчное постанывание. На мельнице, на этой громадине, воздвигнутой усилиями Сыма Ку и его старшего брата Сыма Тина, не смололи ни одного мешка муки, потому что в первую же ночь её крылья рухнули под бешеным порывом ветра. Остались лишь скрипевшие круглый год отдельные детали, соединённые с толстенными еловыми столбами. Внутри было просторно, хоть цирковые представления устраивай, а на сложенных из кирпича основаниях высилось двенадцать больших каменных жерновов. Накануне мы с Сыма Ляном приходили сюда осмотреться: он, по его словам, предложил отцу переделать мельницу под кинотеатр. Как только мы вошли, я содрогнулся: пронзительно вереща, из глубины к нам устремилась целая стая свирепых крыс. Они остановились всего в двух шагах от нас, и усевшаяся впереди всех большая белая крыса с красными глазками подняла изящные, будто выточенные из нефрита, лапки и стала теребить белоснежные усики, поблёскивая своими глазёнками-звёздочками. За её спиной расселись полукругом и злобно уставились на нас, готовые наброситься в любую секунду, несколько десятков её чёрных собратьев. Я в страхе попятился, кожа на голове стянулась, по спине пробежал холодок. Сыма Лян загородил меня, хотя на самом-то деле едва доставал мне макушкой до подбородка. Потом нагнулся и присел на корточки, не сводя глаз с белой крысы. Та тоже не собиралась выказывать слабости, перестала теребить усики и села по-собачьи. Усики над крошечным ротиком чуть подрагивали. Ни Сыма Лян, ни крыса не желали уступать своих позиций. Что, интересно, было на уме у этих крыс, особенно у белой? И о чём думал Сыма Лян? Этот пацанёнок изначально появился мне на беду, но со временем мы становились всё ближе друг другу. Может, сейчас они с крысой просто соревнуются, кто кого переглядит? Или меряются силой духа? Казалось, я слышу голос белой крысы: «Это наши владения, вам здесь делать нечего!» А Сыма Лян в ответ: «Это мельница нашей семьи, её построили дядя с отцом, так что я у себя дома, я здесь хозяин». — «Кто сильнее, тот правитель, кто слабее — тот и вор», — изрекает крыса. А Сыма Лян ей другую поговорку: «Что тысяча цзиней крыс против восьми цзиней кошек?» — «Но ты же человек, а не кошка», — возражает крыса. «А я в прошлой жизни был кошкой, этаким котярой цзиней на восемь», — заявляет Сыма Лян. «Ну и как ты это докажешь?» — усомнилась крыса. Сыма Лян вдруг встал на четвереньки, сузил глаза до щёлочек, оскалился и издал разлетевшийся эхом по мельнице грозный вопль матёрого кота. Белая крыса — в панику, задрожала, брякнулась на все четыре лапы и собралась уже было дать стрекача. Но Сыма Лян ловко, как заправский крысолов, бросился на неё, схватил и придушил. Причём проделал это молниеносно, она даже не успела укусить его. Остальные крысы бросились врассыпную. Я по примеру Сыма Ляна тоже замяукал и погнался за ними, но их и след простыл. Сыма Лян, смеясь, обернулся ко мне — о небо! — глаза у него светились в полумраке зелёным светом, посверкивая хитрецой, как у настоящего кота. Белую крысу он забросил в отверстие одного из больших жерновов. Взявшись за деревянные ручки, мы попытались крутануть его, но каменная глыба даже не шелохнулась, и мы плюнули на это дело. Потом обошли всю мельницу, осматривая каждый жёрнов, и пытаясь повернуть их. Все были исправные, и Сыма Лян предложил:

— Младший дядюшка, а что, если нам запустить эту мельницу?

Честно говоря, я растерялся. Разве может быть от чего-нибудь ещё польза, кроме как от грудей и грудного молока?

День был чудесный. Солнечный свет проникал через прорехи в кровле и щели в ставнях и падал на позеленевшие плитки пола, усыпанные крысиным помётом. К нему примешивался ещё и помёт летучих мышей. С балки свешивалась целая связка этих маленьких краснокрылых тварей, а в воздухе порхала здоровенная старая мышь величиной с плетёную шляпу. Под стать размеру были и её крики — пронзительные и долгие. Из центра каждого жернова поднимался под самую кровлю и выступал над ней еловый брус с плошку толщиной. На конце этих лесин и крепились громадные ветряки. По расчётам Сыма Ку и Сыма Тина, нужен был лишь ветер, он приводил бы в движение лопасти, лопасти вращали бы колесо, вместе с колесом крутился бы брус, и, соответственно, поворачивался жёрнов. Но реальность разрушила гениальные планы братьев Сыма.

Я обходил жёрнов за жёрновом. По одной из лесин быстро карабкалась стайка крыс. На каменной глыбе сидел на корточках Сыма Лян. С горящим взглядом он вцепился в мою руку своей маленькой холодной лапкой, помог мне встать на деревянную ручку сбоку, и я забрался к нему наверх. Там было сыро — из отверстия сочилась сероватая вода.

— Дядюшка, белую крысу помнишь? — с таинственным видом спросил он. Я кивнул в темноте. — Она здесь, — шёпотом продолжал он. — Хочу шкуру снять, пусть бабуля тёплые наушники сошьёт.

Далеко на юге бессильно полыхнула молния, и в разлившемся по мельнице слабом отблеске я увидел у него в руке ту самую дохлую крысу, мокрую, с тошнотворно длинным тонким хвостом.

— Выбрось ты её, — с отвращением поёжился я.

— Почему? С чего это я должен её выбрасывать? — недовольно буркнул он.

— Гадость какая, неужели не противно? — скривился я. Он промолчал. Потом я услышал, как дохлая крыса полетела в отверстие жёрнова.

— Дядюшка, как думаешь, что они с нами сделают? — озабоченно спросил он.

«Вот именно, что они с нами сделают?» — подумал я.

За воротами сменились часовые, донеслось хлюпанье воды. Заступившие на пост всхрапывали, как кони.

— Ну и холодина! Даром что август! — заговорил один. — Как думаешь, вода замёрзнет?

Другой сплюнул:

— Ерунда!

— Дядюшка, домой хочешь? — спросил Сыма Лян.

В носу вдруг защипало. Горячий кан, тёплые объятия матушки, Большой Немой и Второй Немой, ворочающиеся во сне, сверчки за очагом, славное козье молоко, похрустывание матушкиных суставов и её натужный кашель, идиотский смех старшей сестры во дворе, мягкие перья ночных сов, шуршание змей, охотящихся на мышей за амбаром… Милый дом, как не помнить о тебе!.. Я натужно шмыгнул заложенным носом.