Большая книга перемен

Дортман ответил хрипло, но трезво.

– Хочу в гости зайти, ты не против? – спросил Илья.

Дортман не удивился.

– Пожалуйста.

В квартире Сергея было относительно чисто за счет пустоты. Она напоминала гостиничный номер глухоманного райцентра: шкаф, кровать, стол, кресло, пара стульев. В кухне стол у окна, навесной шкафчик для посуды, плита, на плите кастрюля.

– Минимализм, – похвастался Дортман, провожая Илью в кухню, где удобней и пить, и закусывать, и курить. Курил он что-то вонючее, дешевое. – Запрещают врачи, а я не бросаю.

– Не можешь бросить?

– Не хочу. Смысл?

Дортман был худ, лицо желтое, полуседые длинные волосы свалялись.

Свинчивая пробку с бутылки водки, которую Илья предусмотрительно принес с собой, он рассказал, что лежал в больнице, куда его увезли на скорой помощи с печеночной коликой.

– Думал дома перетерпеть, водочкой заглушить, не получилось, вызвал.

В больнице Сергея обследовали и сообщили ему, что он в недавнем прошлом перенес инфаркт. Дортман удивился, потом припомнил, что действительно месяца три назад ему было как-то особенно нехорошо. Дортмана взялись лечить, но, как только ему стало получше, он сбежал.

– Ну ты даешь, – сказал Илья, примеривая мысленно к себе: он бы так не сумел, забоялся бы. Храбрость пьяниц его всегда изумляла.

– А что? Там с ума сойдешь. Если выздоровею, я и дома выздоровею, а если помру, то, опять же, лучше дома помру.

– Фаталистом стал?

– Да нет. У самураев было правило: проснувшись, представить, что ты уже умер. То есть все происходит как бы после твоей смерти. Ничего не бойся, ни о чем не жалей. Мне это нравится.

– А другим?

– А других вокруг меня никого, слава богу, нет.

Дортман налил себе и Немчинову. Чокнулись, выпили. Дортман, не вставая, дотянулся до плиты, снял кастрюлю, щепотью достал оттуда длинные тонкие спагетти и, широко раскрыв рот, опустил их туда. Жуя, предложил Илье:

– Хочешь?

– Нет, спасибо.

– Тогда извини, больше ничего нет.

– Я тут тебя в старых газетах увидел, – сказал Немчинов. – То есть не тебя, а информацию. Как ты был доверенным лицом у Леонида Костякова.

– Был, да. Глупое было время. На что-то надеялись, идиоты. И сами же всё просрали.

– Что ты имеешь в виду?

– Да всё. А Леню я вообще с детства знал. Золотой был человек, такие на нашей земле долго не живут.

– Он долго и не жил. Ты что-то знаешь об этом?

– Что я могу знать? – насторожился Сергей. – Поехали на рыбалку, человек с лодки оступился, упал…

– С лодки? Откуда ты знаешь?

– Ну, не с лодки, с берега. Неизвестно. Чего ты подлавливаешь меня? Никто не видел, как он утонул.

– Ты не горячись, Сережа.

– Я не горячусь, а просто… Мы с Леней дружили еще в школе. Вон там видишь дом? – Дортман, не оборачиваясь, показал большим пальцем за спину.

Сквозь пыльное окно виднелся длинный панельный дом, построенный, наверное, лет тридцать назад.

– На этом месте были бараки, натуральные бараки, а в них коммуналки, я там с родителями жил. И Костяковы тоже. Не знал? Двухэтажные такие дома, доски и штукатурка, зимой холодно, летом духота, тараканов тьма, да что тараканы, клопы водились! И выросли, между прочим, выучились, в люди вышли. Причем, заметь, мама у Костяковых была глухонемая, папа – неграмотный слесарь, они сами себя воспитали. Сплошное опровержение наследственности.

Таким образом, Немчинову даже и просить не пришлось, Дортман сам пустился в воспоминания о своем детстве и о семействе Костяковых. О том, как братья стояли друг за друга, как наводили шорох на окрестности – их уважали авторитетные пацаны, да они и сами были авторитетными пацанами. Леонид, правда, отлынивал – был довольно хилым и болезненным. Выглядел младшим братом, хотя средний.

– А учились когда? – спросил Немчинов.

– В свободное время. Все смышленые оказались, башковитые. Но без фанатизма, в отличники не лезли.

– Я слышал, Павел чуть ли не с медалью школу окончил.

– Ты больше слушай. Они о себе любят легенды распространять. Образцовая трудовая семья, дети-самородки. Заботливый папа в школу за ручку провожал.

– Не провожал?

– Папа у них, я подозреваю, страдал тяжелым бытовым психозом. Как ты думаешь, почему он в жены взял глухонемую женщину? Потому что он сам был как глухонемой. Молчал все время. С работы идет – молчит, на работу – молчит. И на работе, я думаю, молчал. А в выходные напивался и начинал всех гонять.

– Это как?

– Гонять на сленге нашего славного советского быта, – в обычном своем витиеватом стиле пояснил Дортман, – означало, да, впрочем, и сейчас означает, вести себя агрессивно по отношению к окружающим лицам. Вплоть до мордобития.

– Бил детей?

– И детей, и жену, и соседей. В милицию неоднократно брали, но отпускали: очень уж с производства были хорошие характеристики, ценили его там. И сама жена приходила, просила: отпустите, Христа ради.

– Как просила? Она же глухонемая была?

– Молча. Ты, Илья, всегда любил представиться глупее, чем есть, – Сергей начинал хмелеть и подпускать язвительности, как с ним обычно бывало. – Вот ты милиционер. Ты взял пьяного отца семейства. Приходит мать семейства, складывает руки на груди, ничего не говорит – и ты не поймешь, чего она хочет?

– Пожалуй… Ты больше не наливай мне, не хочу.

– Вот это благородно, – оценил Дортман. – А то некоторые пьют, так сказать, за компанию. Компания при общении с этой неблаговонной жидкостью мне не нужна лет уже с двадцати, я вполне могу общаться с ней тет-а-тет. Но некоторые стесняются. Или рассуждают мысленно, что, дескать, мне меньше достанется. Не понимая, что чем меньше мне достанется, тем хлопотнее будет моя жизнь: я же не успокоюсь, пойду в магазин, меня могут обидеть и тому подобное.

– Значит, папаша был крутой человек? Не знал, – свернул на прежнюю тему Илья.

– А я знал. Мой интеллигентный папа предпочитал элементарно запираться, чтобы не противостоять слепой стихии. Чужих детей дядя Виталя, конечно, не трогал, а вот папу мог. Один раз папа не успел запереться, вышла неприятность. Папа даже в товарищеский суд на него подавал. Но потом забрал заявление: дядя Виталя извинился, я тоже за него просил. Чтобы мне его детки голову не свернули.

– Похоже, ты это семейство не очень любил? – спросил Немчинов.