Большая книга перемен

– Спасибо, не надо, – ответила Ирина.

И тут Павел схамил, причем схамил сознательно. Он уже был опытный человек, он знал, насколько важно зацепиться в памяти того, с кем общаешься (если он тебе нужен, конечно). Зацепиться – любым способом. Потом все разъяснится, потом, когда наладится контакт, все войдет в нужную колею, но первый крючок крайне важен.

Он крикнул:

– Я к тому, что в такой шубке ты себе жопку застудишь, красавица! А здоровье надо беречь!

Ирина, не обернувшись, не задержавшись и на долю секунды, вышла.

Павел выбежал за ней, в сырую оттепель, которая была в то новогодие.

Ирина шла к машине. «Шестерка» темно-красного цвета.

Неужели там ее ждет кавалер?

Нет, не кавалер. Она открыла дверцу с водительской стороны, села по-женски, то есть сначала поместив себя, а потом втянув ноги, захлопнула дверцу и, не глянув на остолбеневшего Павла, укатила.

Если уж у молодого человека машина тогда была редкость, то для девушки, которой едва миновало восемнадцать, иметь «шестерку» (тогдашний «мерседес» российского автопрома) было почти то же, что владеть собственным небольшим космическим кораблем.

Впрочем, все быстро выяснилось, знающие люди сказали Павлу, что Ирина не кто-нибудь, а обожаемая единственная дочь директора Исаева. Папа анонимно позвал ее на новогодний вечер, она согласилась, стало скучно – уехала.

С этого все и началось. Зная домашний телефон Исаева, Павел позвонил через пару дней, попросил Ирину, деликатнейшим образом перед нею извинился, попросил о встрече, чтобы извиниться лично. Ирина отказалась. Павел звонил еще несколько раз. Добился-таки встречи. Ирина, не дав ему проявить красноречие, сказала, что Павел последний, на кого она обратила бы внимание, если бы вообще захотела свое внимание на кого-то обращать. Она не любит именно таких, как он, – наглых, самоуверенных и лицемерных.

– Наглый и самоуверенный – да, – согласился Павел. – Что есть, то есть, не спрячешь. А лицемерный почему?

– Потому что вы свое настоящее лицо показали там, когда мне кричали сами помните про что. Насчет не простудиться. А теперь из себя джентльмена разыгрываете.

– Ошибаетесь, Ирина, – сказал Павел. – Это я тогда разыгрывал из себя хама.

– Зачем?

– Смутился, растерялся. Выходите за меня замуж.

– Что?!

– Я серьезно предлагаю. Думаете, поразить хочу? Нет. Голый расчет. Смотрите сами: вы девушка красивая, гордая, умная, богатая.

– При чем тут это? – поморщилась Ирина.

(Заметим: слово «богатая», «богатый» было тогда абсолютно не в ходу, а если и употреблялось, то только с негативным оттенком.)

– Вы, конечно, будете выбирать жениха разборчиво. И обязательно, чтобы по любви.

– А как еще?

– Так, как я предлагаю. По голому трезвому расчету. Потому что любовь все равно пройдет, это обязательно бывает, сто двадцать процентов гарантии, наступит разочарование, горе, беда, развод, слезы. Нужно выходить замуж без всяких иллюзий, попробовать, что это такое, набраться опыта, спокойно развестись, без эмоций, и уж потом выйти замуж набело. Подумайте, я дело говорю.

Павел, не зная того, попал в больное место: директор Исаев, как потом выяснилось, был в фактическом разводе с женой, мамой Ирины (отчасти поэтому и всячески ублажал дочку, машину ей купил, одевал с головы до ног в дефицитные наряды), жил второй семьей – без огласки, ибо, как руководителю и человеку партийному, развестись для него было невозможно. То есть Ирина знала на своем опыте, что любовь действительно может пройти и обернуться бедой.

Но, конечно, один только этот аргумент не убедил ее, и замуж за Павла она не торопилась.

Павел не унимался.

Еще когда он учился в школе и был влюблен, как раз по программе проходили Пушкина. «Евгений Онегин». Ни один нормальный человек не станет применять к жизни это непроходимыми стихами написанное произведение. А Павел, однажды скучая на уроке и думая о девушке, которая ему нравилась, наткнулся сонными, ленивыми глазами на строки:

X

Как рано мог он лицемерить,Таить надежду, ревновать,Разуверять, заставить верить,Казаться мрачным, изнывать,Являться гордым и послушным,Внимательным иль равнодушным!Как томно был он молчалив,Как пламенно красноречив,В сердечных письмах как небрежен!Одним дыша, одно любя,Как он умел забыть себя!Как взор его был быстр и нежен,Стыдлив и дерзок, а поройБлистал послушною слезой!

XI

Как он умел казаться новым,Шутя невинность изумлять,Пугать отчаяньем готовым,Приятной лестью забавлять,Ловить минуту умиленья,Невинных лет предубежденьяУмом и страстью побеждать,Невольной ласки ожидать,Молить и требовать признанья,Подслушать сердца первый звук,Преследовать любовь, и вдругДобиться тайного свиданья…И после ей наединеДавать уроки в тишине!

И эти мертвые слова полуторавековой прокисшей давности вдруг для Павла ожили, стали руководством к действию. Он испробовал их силу на выбранном объекте (это была еще не Светлана): ревновал, становился мрачным, то молчал, то говорил без умолку, кидал быстрые и нежные взгляды, а потом стыдливые и дерзкие, испробовал даже слезу, изумлял невинность (рассказывал похабные анекдоты), пугал отчаяньем (по карнизу ходил из окна в окно), забавлял приятной лестью (вслух оценивал ноги избранницы), умом и страстью побеждал предубежденья (на школьном вечере, под лестницей, хватал за руки, за талию, за грудь, ловил губами ее губы, прижимался) – и уже почти добился своего, но вдруг охладел. Вгляделся в девушку и увидел, что она не стоила его усилий. Перекинулся на более красивую и стройную, правда, годом старше. И опять успешно.

Короче говоря, спасибо Пушкину, многому он научил Павла, с тех пор он хоть и не увлекся чрезмерно литературой, но художественное слово уважал, признавая, что и оно имеет в некоторых случаях практическую ценность. Отсюда и периодическая любовь к чтению, к Хемингуэю и некоторым другим – Ремарк, например, Сэлинджер, Воннегут. Наших Павел не очень любил – пишут либо очень уж тяжело (Толстой, Достоевский, да и Чехов тоже), либо, если современные, вычурно и неинтересно. Любил Павел также литературу историческую, биографии, поэтому, кстати, попадание к нему книги о Постолыкине было вовсе не случайным.

Ухаживания за Ириной под руководством Пушкина были упорными, хоть и не чрезмерно навязчивыми. Исаев узнал о них, вызвал однажды к себе Павла, спросил:

– Это ты для карьеры или от души?

– От души, конечно. Влюбился в вашу дочь, я же не виноват, что вы ее отец. А в жизни продвинуться я и сам смогу, Тимур Семенович.

– Неужели? Хотя, да, наверно, сможешь. Ты шустрый.

Исаев, глядя в хмурое окно, где мутно мокла ранняя весна, помолчал, думая, вероятно, не о дочери и Павле, а о себе и о том, как часто кажущееся мнится действительным. Спросил:

– А ты не ошибаешься?

– Нет. Вы не беспокойтесь, я ей не нравлюсь.

– Да? Откуда знаешь?

– Сама говорит.

– Мало ли что они говорят… Смотри, Павел, если обидишь ее… – Исаев встал, подошел к застекленному шкафу, где хранились всякие сувениры и кубки за производственную деятельность от районных, городских и государственных организаций, а несколько – аж с международных выставок (стран СЭВ, естественно), достал оттуда кинжал, вынул из украшенных узорами ножен длинный клинок, узко заостренный, к концу сдержанно загнутый, вид имевший хищный, кровожадный.