Больше никаких сказок

– Папа говорит, в августе нельзя подстригать деревья,пробурчала я.

– Да?
– сказала она.

– Им от этого больно.

– Вот как.- На ней были садовые рукавицы, которые явно были малы. Она снова взяла секатор и начала. срезать стволы дюймовой толщины и сухие ветки. Это делялось быстро и умело.

Я не говорила больше ничего, только следила за ее лицом.

– Но мама Руфи и мама Бетти...- начала я.

– Я никуда не выхожу.

– Вам не надо будет там оставаться,- сказала я, чуть не плача.

– Никогда. Никогда и ни за чем,- сказала она, отсекла особенно толстую, серебристую ветвь и отдала ее мне. Она стояла, глядя на меня: и ее взгляд, и весь ее облик внезапно стали очень суровыми и неприятными.

Я поняла, что никуда не пойду. Мне казалось, чти ей довелось видеть бои Великой Войны, может быть, даже сражаться самой. Я спросила:

– А вы были на Великой Войне?

– На какой великой войне?
– спросила наша гостья.- Нет, я никуда не выхожу.

И она снова принялась подрезать деревья.

Вечером того дня, когда должны были состояться танцы, мама велела мне одеться, и я оделась. У меня на двери висело зеркало, но окно было удобнее, оно все смягчало: в нем я словно висела в черном пространстве, а мои глаза светились из глубоких мягких теней. На мне было платье из розового органди и букетик маргариток, не диких, а садовых. Спустившись, я увидела, что наша гостья ждет меня внизу: высокая, с обнаженными руками, почти красивая, потому что она сделала что-то со своими невозможными волосами, и ржаво-черные пряди были завиты, как на самых лучших фотографиях. Я поняла, что она красива на самом деле, вся черно-серебряная в платье парижского или лучшего нью-йоркского стиля, с серебряной лентой на лбу, как у индийской принцессы, в серебряных туфлях на каблуках с одним ремешком на подъеме.

Она сказала:

– Ах! Ну разве ты не прелесть!

Затем, взяв меня за руку и глядя на меня сверху вниз со странной мягкостью, добавила:

– Я ведь буду плохой дуэньей. Я собираюсь исчезнуть.

– Ну,- сказала я, внутренне содрогаясь от своей смелости,- надеюсь, что смогу сама о себе позаботиться.

Я надеялась, что она не оставит меня одну и что никто не будет над ней смеяться. Ведь она и вправду была невероятно высокой.

– Твой папа ляжет в десять,- сказала мама.- Возвращайся к одиннадцати. Желаю счастья.- И она поцеловала меня.

Но отец Руфи, который отвез Руфь, меня, ее маму и нашу гостью в Кантри-Клаб, не смеялся. И никто другой тоже. Наша гостья казалась необыкновенно грациозной в своем платье, излучала какую-то странную доброту; Руфь, которая никогда ее не видела, а только слышала сплетни о ней, воскликнула:

– Твоя подруга просто прелесть!

Отец Руфи, он преподавал математику в школе, сказал, прокашлявшись:

– Должно быть, скучно сидеть все время дома.

Она ответила:

– О да. Конечно, да.

И опустила довольно длинную, тонкую, элегантную кисть руки на его плечо, а их слова эхом взлетели в ночи и затерялись в деревьях, черной массой обступивших фонарики на аллее.

– Руфь хочет стать циркачкой!
– смеясь, воскликнула ее мать.

– Не хочу!
– возразила Руфь.

– Да ты и не сможешь,- сказал отец.

– Я сделаю то, что мне захочется,- сказала Руфь, задрав нос, вынула из сумки шоколадку и сунула ее в рот.

– Нет!
– рассерженно сказал отец.

– Папа, ты знаешь, что я так и сделаю,- сказала Руфь с набитым ртом и в темноте сунула мне шоколадную тянучку. Я съела ее: она расстаяла и была неприятно приторной.

– Чудо, правда?
– шепнула Руфь.

Кантри-Клаб был куда скромнее, чем я ожидала: просто большой дом с верандой, опоясывающей его с трех сторон, не очень большой газон, дорожка, ведущая к двум каменным столбам, над которыми - и дальше по аллее - светились цветные китайские фонарики. Тут было хорошо. Внутри, на весь первый этаж, одна большая комната с лакированным полом, напоминавшая школьный спортзал; в дальнем углу стоял столик для пунша, а по стенам и потолку висели гирлянды и цепочки фонариков. На кино это было не похоже, но все было чудесно. На веранде были расставлены небольшие кресла. Я решила, что это мило. За столиком для пунша начиналась лестница на второй этаж, где на галерее были расставлены столики, за которыми взрослые могли посидеть и чтонибудь выпить, хотя руководство клуба притворялось, что ничего об этом не знает. Большие французские окна были отворены на веранду, китайские фонарики на них покачивались от легкого ветра.

У Руфи платье было лучше моего. Мы подошли к столику и пили пунш; пока она расспрашивала о нашей гостье, а я то и дело врала ей.

– Да ты ничего не знаешь,- сказала Руфь.

Она замахала каким-то своим друзьям; потом я видела, как она танцует перед оркестром с каким-то мальчиком. Танцевали юноши постарше, их родители и другие взрослые пары.

Я оставалась возле столика для пунша. Взрослые, знавшие моих родителей, подходили и заговаривали со мной: они спрашивали, как мои дела, и я отвечала, что хорошо; они спрашивали, как мой отец, и я отвечала, что прекрасно. Кто-то собрался меня кому-то представить, но я ответила, что уже знакома с ним. Я воображала себя Айрис Марч, сидящей с любовником в кафе и курящей сигарету в длинном мундштуке. Так было в "Зеленой шляпе".

Я вышла на веранду. Наша гостья сидела на перилах, вытянув длинные ноги, и читала журнал с помощью маленького фонарика. Цветы вокруг веранды были едва различимы в свете декоративных лампочек, и, лишь когда она переворачивала страницу, в дрожащем свете вспыхивали белые петунии. Я решила, что сейчас и мне было бы неплохо выкурить сигарету в длинном мундштуке из слоновой кости. И чтобы он блестел при луне. Луна уже вставала над лесом у края лужайки, но ночь была облачной, и там виднелось лишь смутное свечение. Было тепло.

Наша гостья перевернула еще страницу. Я подумала, что она чувствует мое присутствие. Я как раз снова подумала о любовнике Айрис Марч, выходящем за мной на террасу, когда кто-то похлопал меня по плечу: это был отец Руфи. Он взял меня за запястье и подвел к нашей гостье, оглянувшейся и рассеянно улыбнувшейся нам в темноте под цветными фонариками. Отец Руфи сказал:

– Вы знаете? Там вас ждет родственник!

Ее лицо словно отвердело. Она все еще улыбалась, но из этой улыбки исчезло все.

– Как чудесно,- сказала она.- А кто это?

– Я не знаю,- ответил отец Руфи,- но он высокий и выглядит почти как вы, прошу прощения. Он сказал, что он ваш кузен.

– Рог nada,- ответила наша гостья и, встав, оперлась на руку отца Руфи. Мы втроем вернулись в зал. Журнал и фонарик она оставила на стуле: они скорее всего принадлежали Клабу. Отец Руфи поднялся с нами по ступенькам на галерею, где нас ждал гость. На нем был смокинг, между тем как половина мужчин на вечере были в обычных костюмах. Он был не очень похож на нее: его лицо было более смуглым и плоским; когда мы подошли к нему, он встал. До потолка ему оставалось совсем немного. Это был гигант. Он и наша гостья не обменялись рукопожатием. Оба посмотрели на отца Руфи, и он оставил нас. Затем незнакомец вопросительно посмотрел в мою сторону, но наша гостья уже опустилась в кресло, вся гибкость и грация. Они выглядели прекрасной парой. Незнакомец достал из брючного кармана оправленную в серебро флягу; взяв со стола стакан воды, он добавил туда виски из фляги, но наша гостья не притронулась к нему. Она отодвинула стакан пальцем и сказала мне: